Рассказы фанатов

Тилль в Тибете

Авторы: Laravi & Шрайк

Стадо эгоистов, трудоголиков и хулиганов, именуемое группой «Раммштайн», собралось на своей репетиционной базе в Берлине. Шел очередной спор (если можно назвать так это битьё себя и окружающих в грудь копытом) на тему: кто здесь главный – неизбежный в творческой среде, хотя перед камерами музыканты демонстративно разыгрывали демократию. Вокалист не участвовал в музпререканиях, ибо полагал, что в группе и так слишком много болтают, вместо того, чтобы сочинять музыку. Тилль на полном серьезе придерживался золотого правила: лучше жевать, чем говорить. Поэтому с подкармливающим его Рихардом у него всегда были прекрасные отношения. То есть, как только уязвленные в креативных чувствах согруппники попытались воззвать к гласу фронтмена, Рихард поспешно совал Линдеманну съестного, дабы этот глас заглушить. Так что все давно привыкли к тихому чавканью из тилльского тёмного угла и про него забывали…
- Тилль, скажи слово в защиту демократии! – завопил выведенный из себя Шнайдер, кусая палочку.
Остальные уважительно промолчали, представив какая сила воли и челюстей должна быть у ударника, чтобы прокусить палочку.
- Нуу, хотелось бы сказать, – глубокомысленно начал Тилль, подозревая, что какие-то гнусные дела творятся в королевстве Датском (то бишь, за его широкой спиной).
- Тилль, солнце наше! – немедленно ангельским голосом запел Рихард. – А чем я тебя сегодня порадую! Новый рецепт из бабушкиной поваренной книги!
«Наше солнце» умолкло и задумалось. С одной стороны, одногруппники молчаливо вопияли о справедливости и наказуемости, с другой – Рихард (тоже, вроде товарищ и брат) смотрел честными и преданными глазами, протягивая внушительный бумажный пакет, сквозь который проистекал соблазнительный запах сдобы. Тилль опустил глаза на пакет. После мучительного пятисекундного раздумья, Линдеманн пришел к утешительному выводу, что ему, в принципе, все равно. Руки уже тянулись к пакету, а ноги медленно, но верно передвигали тело вслед за пятившимся Рихардом. Его дело – сочинить текст, скроить физиономию попечальнее (ну, или посвирепее, на выбор), спеть и собрать гонорар (как денежный, так и в виде поклонниц). Самоутешившись таким образом, свежеобъявленное светило царственно махнул рукой, прихватив пакет, и удалился в самый темный угол, где по традиции сочинял что-нибудь (или что-нибудь / кого-нибудь ел).
Рихард радостно сделал ему ладошкой и проводил глазами, удостоверившись, что в ближайшие полчаса Тилль на публике не появится, а на все попытки извлечь его из съедобной прострации будет демонстративно рычать и бить по рукам.
- Ну-с, продолжим, – потер гитарист руки и обернулся к товарищам.
Те угрюмо стояли напротив, бросая на Рихарда оценивающие взгляды. Так мясник примеривается к скотине – убьет ли сразу наповал или придется звать подручных, чтобы держали за рога и ноги? Рихард высокомерно поднял бровь:
- Я вам не скотина, чтоб на мне ездить! – продолжил он прерванный монолог.
Товарищи выдали подозрительное шевеление и издали продолжительное шипение.
- Поэтому ездить буду я и, преимущественно, на вас! – ничуть не смутившись, продолжал Рихард. – Поскольку я монстр контроля и гений упорядоченности, то группа будет работать в том режиме, в каком укажу я. Ведь это именно мне принадлежит заслуга создания машины «Rammstein»!
От обилия «я» и «мне» Рихард в конце концов захлебнулся собственной значимостью и просто шлепнул на стол пачку листов, в которых по нотам расписывались действия группы, необходимые для создания очередного шедеврального альбома.
Одногруппники попытались взглядами поджечь нотные листы, но у них ничего не получилось – главный поджигатель хрумкал плюшками в своём углу и был весьма далёк от товарищеских проблем.
- Может быть, вы хотите возразить? – вопросил Рихард с намеком на то, что лучше бы этого не делать.
- Да я предлагаю вообще некоторых из группы выгнать! – зло предложил Оливер, сверля взглядом этого некоторого.
- И кого же например? – нахально ответил лидер-гитарист. – И, если можно, поясните, за отсутствием какого таланта!
- Например, за неумение вязать крючком, – прошипел Оливер. – Уже все умеют, кроме кое-кого.
- Да в гробу я видел ваши крючки! – взвился Рихард, смертельно оскорбленный таким подходом. – Не забывайтесь! Ведь это я вытащил вас из неприглядных мест, это моими потом и кровью полита дорога к славе, это…
- Это ты Филинг Би обозвал неприглядным местом?! – зацепился Пауль и тут же радостно завопил: – Флаке, на нас наезжают!
- Да я… да у меня… я такие идеи предоставляю, а вы все гробите!!! – Флаке взвился в прямом и переносном смыслах.
Скопившееся за долгое время раздражение напоминало бочку с порохом, и когда в нее попала крохотная искра, восседающий на этой бочке Флак стартовал моментально. Он схватил со стола бронебойный снаряд в виде собственной фотографии на фоне товарища бога из другой религии и запустил этим снарядом в сплоченные ряды противников. Снаряд был бронебойным вовсе не в силу божественной сущности, а в силу того, что плотно прилип к талмуду «История Инквизиции в картинках» посредством острого соуса. Кстати говоря, соус был еще одной причиной раздора. Треть группы его терпеть не могла, треть ему поклонялась, а еще треть была индифферентна.
Противники с визгом и проклятьями бросились врассыпную. Снаряд долетел до стены, шмякнулся об нее, стена в отвращении выгнулась и запулила снарядом обратно. Флаке увернулся от квадратного бумеранга, метнулся к велосипеду, притащенному сюда в порыве ностальгии, и профессионально прыгнул в седло. Молодецки гикнул, сверкнул очками, выругался научным матом и нажал на педали. Велосипед заржал… ну, или скрипнул очень похоже и встал на дыбы.
Дверь пронзительно заверещала (петлями) и, не дожидаясь тарана, распахнулась со страшной силой. Матерая пружина издала предсмертный вой. Флаке горделиво вырулил наружу и укатил в неизвестном направлении, яростно тренькая звонком. Дверь захлопнулась, заставив содрогнуться видавший виды косяк.
- Ну не больно-то и хотелось! – помолчав, высказался Рихард. – Подумаешь, клавишник... Вон, у нас целый гитарист лишний есть, пусть он по клавишам тюкает... – и Рихард расплылся в сладкой улыбке, представив полное и безоговорочное соло имени себя.
- Ч-Т-О? – произнес Пауль, буквально побуквенно. – Кто по клавишам тюкает – я? Это я-то и лишний? Да без моего-то гения! Без моих-то взятий прессы на себя? Да я в рекламщики подамся! И Шнайдера с собой возьму!
Шнайдер тут же почувствовал себя звездой и вольготно развалился в кресле, изобразив приятную улыбку на лице.
- Ну правильно, ты же еще свидание ему назначать собирался, – гнусно зашипел из-за гитары басист, для полного уточнения тыкая пальцем.
Улыбка Шнайдера съехала куда-то в район нижней челюсти и образовала второй подбородок. Он не мог припомнить этого волнующего события. И главное не в том, КТО (ну как не пригласить куда-то звезду немецкой бит-сцены, красавца, гения и просто Величайшего Ударника), а в том, что он, Шнайдер, об этом так и НЕ узнал. Надежный аппарат слухов, сплетен и доносов не сработал. Шнайдер подобрался в кресле, а мозг его в ужасе нашептывал: «Предательство! Не сказали! Заговор?»
- Я был в невсебяемом состоянии, – гордо ответил Пауль, царапая пальцем стол. Палец влип во что-то неприятное. – Соус?! Опять соус? Это последняя капля! – истерично взвыл ритм-гитарист, вытирая пострадавший палец о первое попавшееся тряпично-тканное изделие. Это была страшно дорогая танка, (так называются те восточные тряпичные плакаты с изображением продолжительной кармы, которые вешают на стену), принадлежащая Оливеру.
- Да нет. У нас еще полбутылки… – заикнулся Оливер, пока что не заметивший вопиющего вандализма.
- Мне все надоело! – патетически заявил ритм-гитарист, подхватил гитару и направился к двери, демонстративно насвистывая мотивчик из «Feeling B». Дойдя до выхода, он замахнулся гитарой, и дверь послушно распахнулась, скорбно подвывая пружиной. Под аккорды «Прощания Славянки», исполненные механизмом двери, Пауль горделиво удалился. Как мини-ледокол имени ГДР.
- Кто еще хочет высказать свое фи?
Рихард обвел грозным взглядом оставшихся двоих. Оливер поднял глаза к потолку, а Шнайдер среагировал немедленно.
- Я всю жизнь мечтал по-панковски барабанить! – взвизгнул он, вращая палочками, как будто собирался с их помощью взлететь из кресла. – Чтобы без этих ваших метрономов! Чтоб со свободной душою!
- И чтоб в чулочках! – сунулся в окно подслушивающий Пауль.
- Посторонний, освободите территорию частного владения! – невежливо гаркнул Рихард.
- Я так же сексуален, как и моя майка, – благосклонно ответствовал Шнайдер в окно.
- И скромен, как мои носки, – пробубнил Оливер, пытаясь подобраться к вокалисту с целью нажаловаться. – Тилль поделись плюшкой, – полез он в пекло, стараясь таким незатейливым способом стопроцентно привлечь к себе внимание.
В ответ из пекл… из угла в него полетело внимание в виде огрызка плюшки, и раздалось возмущенное рычание.
Оливер ловко отбил подачу, подобранным томом «Инквизиции в картинках». Огрызок попал в лоб Шнайдеру. Лоб у барабанщика оказался твёрдым, а рука басиста верна, так что кусочек плюшки срикошетил прямо в лунку… то есть в рихардову пасть, открытую всем ветрам. Рихард, который только собирался произнести очередную ехидную тираду, внезапно обнаружил, что не может этого сделать. Кусок был очень щедрый.
Шнайдер запоздало схватился за лоб и открыл рот для срочного выражения собственного недовольства.
- Ах вы так, значит! – Рихард выплюнул хлебобулочное изделие и кинулся к Лидеманну. – Тилль они едой кидаются!
Но растленный самим же лидер-гитаристом вокалист запихнул в рот очередную плюшку и повернулся к театру военных действий пятой точкой.
- …! – взвизгнул Шнайдер, подразумевая, что его опередили, и он хотел сказать то же самое.
Оба, и гитарист и барабанщик, одновременно ломанулись в дверь. Но, будучи не самыми худыми в группе, да к тому же и раздуваясь от праведного гнева, оба, естественно, застряли. Дверь не сказала ничего, ударившись о стену и впав в коматоз. Вместо нее высказывался дверной косяк, с удовольствием выпевая и выскрежещивая мелодичные матюги и древние проклятия Фангорна (вроде: «Чтоб твои корни сгрыз короед, а в теле твоем появись разнокалиберные дупла!»). Двое в дверном проеме испугались говорящего косяка и кинулись в разные стороны (Рихард в аэропорт, а Шнайдер в парк, как автобус).
- И чтоб на глаза мне не попадались! – гордо оставил за собой последний выкрик Рихард, но Шнайдер уже успел оставить за собой последнее действие (плюнул гитаристу на спину).
Пауль злорадно расхохотался в кустах и взял на гитаре торжествующий панковский аккорд, крутанувшись всем телом.
- Ну в таком случае… – задумчиво произнес Оливер и обвел глазами пустовавшую комнату.
Страшный крик потряс студийные стены. Взору Оливера предстала жалкая тряпочка, некогда бывшая произведением искусства, а теперь запачканная соусом до состояния полного обесценивания.
Пауль под окном замер, не решаясь начать отступление. Ему казалось, что любое шевеление будет принято Оливером, как призыв к действию, а если он будет сидеть тихо, то обезумевший басист покричит–поплюется, да и остынет. Характер стойкий, нордический, закаленный невзгодами… Пауль не удержался и хихикнул, тут же торопливо прихлопнув собственную пасть ладонью. Гитара предательски тренькнула, окончательно выдавая его местонахождение. Пауль был уверен, что мерзкие инструменты мстят ему за раздолбанных в панковском прошлом предшественников, и поэтому все свои ошибки на концертах с удовольствием приписывал феномену Мстящих. Иногда, для придания версии особой достоверности, он вскакивал ночами (желательно в тур-автобусе) и начинал бегать по проходу, сдергивая со всех одеяла и крича что-нибудь вроде «Они пришли за мной!» – за это его дружно ненавидели. Особенно злился Тилль, которого Пауль постоянно заставал с какой-нибудь неприличностью под одеялом. В последний раз «мелкая сволочь» уличил его, когда великий поэт рукоблудствовал, да еще и с фонариком – писал текст для втихую продюссируемой группы «Die Allergie».
- ПАУЛЬ! – взревел Оливер, прерывая ностальгические воспоминания поименованного.
Ответом ему было испуганное хрюканье и треск кустарника, сквозь который ломится подсвинок. Оливер тут же почувствовал себя участником Королевской Охоты, блеснул глазами, встал посреди комнаты в позе оратора и гневливо проорал: «Догнать и поквитаться!» Немного подождав аплодисментов (и не дождавшись их, естественно) басист выплюнул жвачку, которую до сих пор старательно мусолил для тренировки силы воли, и устремился к двери.
«Будь проклят дуплами!..» – только и успела пожелать дверь, прежде чем вышедший на тропу войны бас-гитарист снес ее с петель. В этот момент у Оливера зародился кариес, но он об этом не знал.

Воспользовавшись временным затишьем, дверь шевельнулась, пытаясь подняться и исполнить свой долг, но возвратившийся Шнайдер вдавил её пяткой обратно. Он вернулся, потому что забыл чего-то важное. Оглядев помещение, Шнайдер понял, что напрочь забыл, за чем вернулся, поэтому он решил побегать ёщё – вдруг да вспомнит, и выбежал наружу, закусив палочки на манер удил и прокопытав прямо по поверженной двери.

Дверь печально лежала на полу. Сквозняк шевелил бумажками на столе. Как вдруг мусор (пакетики из-под арахиса, бутылки, окурки и так далее) вспучились и изверглись на манер вулкана Линдеманном. Плюшки закончились, и Тилль почувствовал себя очень одиноким.
- Кажется, я что-то пропустил? – задал вопрос в пустоту вокалист, озираясь в поисках собеседников. На самом деле он был жутким лицемером и постоянно скрывал свой интерес и прочие эмоции под видом спящего пенька.
Тилль подошел к столу и взял в руки ту самую фотку с Флаке на фоне Будды. Фотография отклеилась от «Инквизиции» с глухим «Чпок!». Тилль задумчиво слизал соус. Соус был застарелый, к тому же собравший всю пыль и бактерии из окружающей среды, но указать ему на это было некому, поэтому Тилль ещё и повазюкал соус языком по фотографии исключительно с целью пошалить. Далее вокалист сосредоточился на том, что фотография изображала. Для начала там был такой знакомый во всех подробностях Флаке. Оглядев его под всеми ракурсами и придумав для старого друга массу смешных, неприличных и экстравагантных метафор, Тилль наконец заметил статую Будды Сидящего, на фоне которого и фотографировался клавишник.
Тилль задумчиво изучал фотографию, чувствуя, как на него одновременно сходят покой и творческий зуд. Упокоившись в мозгах вокалиста, творческий зуд принялся за исполнение своих прямых обязанностей. Тилль лихорадочно заскреб в голове, пытаясь понять, чего же он сам хочет? Озарение не заставило себя долго ждать и плюхнулось прямо в прочёсанное место. Ему необходимо туда – в умиротворенность и покой, под сень Амиды Будды. В мудрость веков. В экзотику, в конце концов. Восток – как много в этом звуке! В порыве вдохновения Тилль поднял руки к потолку и спел басом:
- Бежать! На виллу, к бабке, в глушь Тибета! – Тилль подумал и добавил: – Как там его? Ватт?.. Джоуль?.. Нет. Ооооом! Ja!
Бегство Тилля (от действительности) значительно облегчил прилепленный к «Инквизиции» при помощи того же соуса билет до Лхасы, опрометчиво оставленный Оливером (который являлся второй половиной от обожавшей острый соус раммштайновской трети). Обнюхав билет и уловив запах басиста (ароматические палочки), Тилль заподозрил, что Оливер хочет окончательно развалить группу, таким подлым эмигрантским способом. Вознамерившись совместить приятное с полезным – порадовать себя отдыхом и проучить Оливера – Тилль начал составлять великий План. Посредством мобильной службы разузнав, что Лхаса находится в Тибете, Тилль понял, что это судьба. Уж если он задумался о бегстве и тут же получил билет, то надо действовать, а не ждать. В план действий входили: мобильник с определителем номера, международная кредитная карточка, украденный билет и огонь вдохновения в глазах. Убедившись в наличии всех четырех пунктов (для убеждения в последнем пришлось посмотреться в диск – обнаружив, что это очередная копия Mutter, Тилль злорадно сломал его небрежным движением пальцев) вокалист расправил плечи и шагнул за порог – навстречу новой жизни. К подошве прилипла жвачка, выплюнутая в припадке злости Оливером, но такая досадная мелочь не могла повлиять на решительность вокалиста. Тилль подобрал дверь, аккуратно приставил её к косяку, закрыл на замок, приклеил жвачкой объяснительный листок к двери и с легким сердцем выбросил ключ в кусты.

«Он точно был в кустах», – размышлял Оливер, рыща свирепым волком по улицам Берлина. Сам для себя он решил, что если уж группа разваливается морально, то надо довершить дело до победного конца и развалить ее в физическом смысле. Сей деструктивный план наполнил его энергией и энтузиазмом. Решив про себя окончательно, что Паулю не жить, Оливер бодро перешел на лёгкий бег.

Побегав по улице, Шнайдер выпустил пар и внезапно вспомнил, что уходил из студии последним, а значит… значит… не выключил электроприборы? Или не закрыл дверь? Нет, не то. Ударник остановился, мучительно потирая лоб. Мозговой аппарат Шнайдера издал отчетливый звон, и наружу выползла чековая лента. Ах ну да, оставил там Тилля. Оставил Тилля?! «Все равно без его голоса нифига не получится, – подсчитывал Шнайдер. – А значит, кто первый с ним договорится, тот и будет влиять на политику правящей партии, то есть, группы в дальнейшем! Ура мне умному!». Шнайдер подскочил от собственной гениальности и помчался обратно – жаловаться вокалисту, делать доносы и строчить кляузы.
Осторожно отодвинув закрытую на замок, но отломанную от косяка дверь, Шнайдер заглянул в репетиционную. После краткой обзорной экскурсии Тилля не обнаружилось ни в одном из Святилищ Вокалиста. Шнайдер сделал второй заход, скрупулёзно заглядывая под диваны, кресла и журнальные столики. Под предметами быта обнаружилась кучи нужных, но забытых или потерянных мелочей. Как то: ключи от квартир и машин, банковские чеки, лотерейные билеты, счастливые монетки разных стран и достоинства, счета из различных организаций, кроличья лапка, пилка для ногтей с алмазным покрытием (Рихард в свое время выдрал не один клок волос у себя и согруппников в поисках, словно она могла застрять в чьей-нибудь причёске), выигрышные пивные крышки, печати, чьи-то украшения, носки без пар, галстуки, медицинские перчатки, таблетки и деньги… При этом Шнайдер на разные голоса и с разными интонациями выкликал Тилля. Начиная от ласково-заискивающего «Тиллюша» и заканчивая истерическим «…!». Поорав вдосталь и сорвав голос, Шнайдер распихал наиболее ценные находки по карманам. Обогащенный мелочами (и мелочью) ударник покинул репетиционную. В глубокой задумчивости, выраженной полным отрешением от действительности, Шнайдер совершенно случайно уронил на себя дверь. Выбравшись из-под деревянного надгробья, Шнайдер некоторое время суеверно трясся и обмахивался кроличьей лапкой, после чего обнаружил на крышке несостоявшегося гроба письмо и начал читать его с конца: «Постскриптум: (гласило письмо) Шнайдер, я взял с собой один из твоих фикусов, чтобы мне не было так одиноко, потому что в самолёт с аквариумом не пустили. Надеюсь, ты не против. А если и против, то уже поздно. Ваш Тилль».
- Это как же… – севшим голосом прошептал ударник. – Как же это?
«Мой фикус…», – пискнуло на дне растениеводческой души.
Шнайдер перевернул бумажку и прочел: «Уехал в Тибет – отдыхать и учиться горловому пению у монахов. Вернусь месяца через три, ваши ссоры отнимают у меня жизненные силы и время. Прости, Оливер, стоимость билета возмещу» Обезумевший мозг Шнайдера в панике воспринял из этой записки только отдельные слова и буквосочетания, трансформировавшиеся приблизительно в следующее: «Прощайте, уехал в Тибет на три года, а может и пожизненно. Решил стать монахом. Отомщу».
- Не пущу! – вырвалось у барабанщика. – Спасу фикус! – (дернулась растениелюбивая часть сознания).
Шнайдер взбрыкнул не хуже Флаке двумя часами раньше. Велосипеда у него не было, но Шнайдер и без него галопом мчался к аэропорту, презрев правила приличия, дорожного движения и личной безопасности. Посреди галопа наконец-то очнулся рассудок, сладко спавший до сих пор. Ударник резко затормозил. Поднятая им многолетняя пыль обрела тенденцию к оседанию.
- А дорога? – с сомнением вопросил внутренний голос. – Дорогу ты туда знаешь?
- Есть направление, – твердо сказал Шнайдер сам себе. – Прорвемся!
И загалопировал дальше. Галоп его завершился только в аэропорту, где ударник разогнал кучки тусующихся благополучных герров и фрау, распугал туристов, сшиб одно должностное лицо и чуть было не вылетел на путь 9 и ? (который нелегально пристроили к аэропорту местные фанаты Гарри Поттера). Оккупировав кассу, Шнайдер взволнованно выкрикивал что-то свое, бурлившее в мыслях, и размахивал кредитной карточкой. К сожалению, наружу вырывалось только что-то гневное, про Рихарда и Город Греха (он же Нью-Йорк). А сентенция о том, что надо лететь за Тиллем в Тибет, скромно осталась внутри Шнайдера.
Рейсы до Нью-Йорка следовали каждые полчаса, так что Шнайдер довольно быстро оказался во взлетающем самолёте без зубной пасты и запасных носков. Съёжившись в кресле, и пристегнувшись всеми ремнями безопасности, которые удалось найти (запасными и соседскими тоже), ударник Раммштайн выстукивал зубами мотив Du Hast. Сидящий рядом холёный бизнесмен решил поиграть в психотерапевта. - Боитесь летать? – мягко осведомился он.
Ударник бросил на собеседника затравленный взгляд и перешел на выстукивание Sehnsucht`a.
- Это бывает, – ни чуть не смутившись продолжал попутчик. – Мне кажется, что это такой страх смерти. Не правда ли? – обратился он к стюардессе, подошедшей предложить подушки и пледы.
Шнайдер выхватил у опешившей стюардессы две подушки и три пледа.
- Ааа не хотите ли послушать музыку? – произнесла она, слегка заикаясь и не отрывая опасливого взгляда от старательно заматывающегося пледами и подушками пассажира.
Нервный пассажир клацнул на неё зубами. Девушка попятилась.
- По-моему, это значит «да», – перевёл бизнесмен. – Знаете, – обратился он к Шнайдеру, – люди почему-то боятся высоты, хотя логичнее было бы бояться силы тяжести.
Шнайдер прекратил стукать зубами и уставился в пространство остекленевшим взглядом.
- А ещё, конечно, – жизнерадостно продолжал вещать новоявленный психотерапевт, – самолёт может взорваться в воздухе. Тогда уж ни сила тяжести, ни высота, не будут иметь никакого значения.
Самолёт попал в воздушную яму. Шнайдер икнул. В этот момент его попутчику пришло в голову посмотреть в лицо Кристофа…
Важный бизнесмен срочно высунул в проход солидную морду и заорал диким голосом:
- СЮАРДЕССА! ПАКЕТ!!!

- И пакет рыбных палочек, пожалуйста, – завершил свой заказ-отчет Флаке.
Милая фрау, сидевшая за кассой, несколько ошеломленно посмотрела на странного клиента. Одет тот был не очень презентабельно и сначала даже вызвал у девушки инстинктивный порыв вызвать охрану, но потом перед фрау мелькнула карточка с золотым обрезом. Карточка высовывалась из-под столь объемистой горы запасов, что у кассирши возникли стойкие сомнения в способности худощавого субъекта, более всего смахивающего на интеллигентного хиппи, донести все это до машины. Или до автобуса – смотря на чем тот решил посетить супермаркет.
- Знали бы вы, какое у меня горе, – печально проговорили очки, еле виднеющиеся над Эверестом покупок.
Фрау приветливо оскалилась, готовясь выслушать поток жалоб (персонал готовили ко всему, в том числе давали курс психологии).
- Не знаете, – обвиняюще проговорили очки, гневно сверкнув стеклами. – Что вы молчите, как манекен?
- Хотите поговорить об этом? – дежурно откликнулась понятливая кассирша. (Шоб тока отстал, противный).
- Нет! Напьюсь! – гордо сообщил в пространство покупатель. – И буду летать в облаках!
- Но вы же упадете! – с ужасом и жалостью включилась в дискуссию вторая кассирша, живо представившая себе, как этот интеллигентный и изящный мужчина нажрется рыбных палочек, напьется джин-тоника и сиганет с крыши, планируя на пакетах из-под чипсов.
Флаке высокомерно оглядел непонятливых женщин и уведомил их, что летать собирается исключительно с парашютом. Но, подумав – перестраховался – с двумя. Ему и самому было непонятно, откуда взялся весь этот обильный бред, но от словоизлияний клавишник пришел в наиблагостнейшее расположение духа. Насвистывая и подпрыгивая на ходу, он удалился из магазина, размахивая огромными пакетами. - Я буду летать!

Летать вокалист Раммштайн не боялся (в отличие от Шнайдера), другое дело, что долгие перелёты были ужасно скучными. Так что, дабы скоротать время, Тилль жевал листок позаимствованного у Шнайдера растения. К счастью для Линдеманна и к фикусовому горю, листок не имел колючек. Соседкой его выступала женщина, если Тилля не обманывали выступающие далеко вперед вторичные половые признаки.
- Фи! – покривила лицо соседка с выступающей фактурой. – Ву лё гулю! (Обжора, мол).
Соседкой Тилля оказалась француженка.
- Пардон, мадам, – игриво прочавкал вокалист. – Жэ не манш па сис жур, – выдал он услышанную где-то фразу (это он насмотрелся всякого соцреализма вроде «12 стульев» в своём социалистическом детстве).
- Ву парле ле франце?! – восхитилась далеко выступающая мадам. Французы обожают когда иностранцы демонстрируют своё, пусть даже минимальное, знание французского.
Линдеманн задумался. Если прикинуться франко-говорящим, можно кокетничать с милой мадамой, только не очень долго, потому что избыточные знания иностранных языков вокалиста составляли в основном нецензурные названия различных органов и поз. - Жё не парль па, – признался он, решив сделать ставку на честность.

- Честное слово не злонамеренно! Она же там висела даже без пьедестала и без рамочки!
Против обыкновения, Пауль эти словеса не визжал, не кричал и даже не громко говорил. Он шептал, что было не совсем удивительно, так как горло его было сжато в нежном десяти пальцевом захвате. Владелец захвата смотрел на Пауля глазами, в которых читалось то безумное пограничное состояние хранителя музея, в присутствии которого только что совершили особо циничный акт вандализма. Короче говоря, Паулю было… не-не, совершенно не страшно! Совсем нет. Ничуть. Но… кололась струна, подлым образом лопнувшая на грифе его гитары в самый неподходящий момент (когда Пауль присел на гитару, уклоняясь от гнева коллеги). Оливер взревел что-то совершенно невнятное (почему-то Паулю в этом звукосочетании послышалось «Убью соседа!») и совершенно серьезно попытался удушить инструментального коллегу всеми десятью пальцами. Пауль выпучил глаза и свесил язык, пытаясь воззвать к человеколюбию басиста и закончить дело миром, но не вышло, поэтому он с силой лягнул посягателя ногой. И пока Оливер, согнувшись прыгал на другой ноге, держась за ушибленную голень, бойцовый гитарист попытался привести себя в порядок: пригладил волосы, выдернул струну, впившуюся в… гм, карман, и расправил одежду.
- Олли, ну зачем мы это делаем? – мягко укорил он басиста, наблюдая как тот корчится в муках совести. – Да постираю я твою тряпочку. Уймись только. О! – вовремя вспомнил Пауль о собственной ограниченной ответственности, – У Флаке и постираем. Точно.
- Тогда чего же мы ждем? – бравурно закричал Оливер, тут же излечившись и регенерировав. – Идём!
Они шли по улице, Оливер баюкал танка, а Пауль всё порывался зайти в первую попавшуюся прачечную, но Оливер был непреклонен. Аккуратно отстирать драгоценную тряпочку может только доктор Лоренц. Пауль уж и сам был не рад, что сказал ему про Флаке. Наконец они дошли до дома клавишника (с большим трудом – Пауль не оставлял попыток с боем изъять тряпочку и немедленно выстирать ее в ближайшей луже, чтобы не совершать столь длительный вояж – денег на такси не было у обоих), где их ждал сюрприз… Дверь оказалась распахнута, что несколько насторожило музыкантов. На истошные призывы Флаке не откликнулся. Зато навстречу им вышло нечто маленькое и шарообразное. Точнее, оно выползло, подгребая короткими лапками и волоча округлое пузцо по полу. Приблудные гитаристы шарахнулись назад, отгораживаясь танкой от «злого духа». Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что мохнатый шар снабжен нервно подергивающимся хвостом и кошачьей мордой с огромными голодными (!) глазами.
- Она проглотила глобус! – ужаснулся Пауль. – По глазам видно.
Кошка издала носом пренебрежительный фыркающий звук и отчетливо икнула.
- Кажется, ее надували через трубочку, – с состраданием проговорил Оливер, чуть не уронив бережно лелеемую танка. – Неужели Флаке обезумел и решил отыграться на беззащитном животном?
- Нет-нет, ты посмотри, у нее из пасти что-то торчит! – обнаружил Пауль-Зоркий-Глаз. – Да это же рыбная палочка, – осторожно приподнял кошку за свисающую у той изо рта рыбную палочку. – Обожралась, зараза!
Кошка флегматично посмотрела на вошедших и завалилась на бок. И больше не встала. На ее морде была написана твердая решимость дожевать палочку и не двигаться с места, пока не похудеет.
Они с опаской пробирались по квартире, разгромленной, как после нашествия Мамая. На подоконниках торчали скелетики домашних растений (это Флаке их пивом поил, от щедрости душевной, как выяснилось в последствии). В квартире стояла гробовая тишина, нарушаемая лишь плеском воды где-то в районе ванной. Оливер радостно взмахнул над головой танкой и молча устремился через полутёмный коридор к источнику журчания. Пауль тоже поспешил за ним, но его почему-то одолевали дурные предчувствия. Не успели они достигнуть своей цели, как в конце туннеля вспыхнул свет – это Флаке вышел из ванной. Пауль и Олли увидели его силуэт на фоне электрического сияния и заорали – Флаке был шарообразный.
- Вот его точно надули через трубочку! – паниковал Оливер. – Человек ТАК обожраться не в состоянии!
- Дорогой друг, что же ты наделал! – подвывал Пауль, устремляясь навстречу дорогому другу с ему самому непонятными целями. - Аа, это вы, – несколько разочарованно произнес Флаке и дернул за сложную систему веревочек, наглухо завязывающих рукава, штанины и пояс.
Гитаристы с изумлением наблюдали, как из-под одежды, словно из рога изобилия, с шорохом высыпаются разноцветные упаковки явно продуктового содержания. Они все сыпались и сыпались, а дорогой друг приобретал все более знакомые формы. Наконец манна небесная от Св. Флаке прекратилась.
- Я думал – это Тилль в гости пришел мародерствовать, – пояснил клавишник, возвышаясь над продуктовым Везувием. – И хавчик решил припрятать.
- Флаке, ты нам поможешь? – жалостливо заканючил Оливер, протягивая грязную ткань.
Клавишник вздохнул, на его лице отразилось вежливое непонимание – почему его товарищи, по каким-то только им известным причинам перепутали его с филиалом прачечной, или, может быть, он похож на енота-полоскуна? Флаке украдкой посмотрелся в зеркало – правда похож!
Пауль поймал его взгляд и злорадно хмыкнул:
- Смирись!
Они вернулись к входной двери, где шарообразным меховым ковриком лежала кошка.
- Ну и шарик… – покачал Пауль головой, глядя на кошку.
- Флаке, что ты сделал с беззащитным животным? – поинтересовался Оливер.
- Да ну её, – фыркнул клавишник, небрежно отодвигая кошку ногой. – Скоро весь дом обожрет. Неблагодарная тварь!

- Неблагодарные твари!
Рихард бушевал. Вокруг него увивалась Карен, пытаясь понять причину буйствования мужа. Из выкриков она поняла то, что его никто не ценит, что все норовят развалить его многолетний труд, и он еще покажет всем, кто главный в деле, кому они обязаны и… и… и прямо сию секунду окончательно эмигрирует в страну гамбургеров и звездно-полосатых купальников, а потом образует свою группу, назвав ее… Ну, например, «Emigrate». Он еще прославится, а ты, женщина, шагом марш на кухню!
- Самодур! В своем глазу бревна не видишь! – прошипела супружница (в этот момент она стала экс-) и мстительно хлобыстнула дверью, пробудив у Рихарда неприятные воспоминания.
Гитарист тут же не менее мстительно закрыл дверь на все семь замков, да еще и плюнул сверху. Затем, немного подумав, забаррикадировал дверь зеркальным трюмо, чтобы скрыть вид плевка и исключить возможность прорыва со стороны сбежавшей жены. Из зеркала смотрел печальный двойник. Рихард заморгал. Что-то случилось с его глазами (тушь потекла).
- А папа – крэээйзи, – ангельским голосом пропела Кира из соседней комнаты.
Рихард, ищущий соринку в глазу, от неожиданности ткнул пальцем в глаз, но тот, соскользнув, попал прямо в рот, по самые гланды. Хозяин пальца аж поперхнулся, еле выплюнув важную Тeil изо рта. Палец выпал на пол и закатился под трюмо. Ему было так горько, как бывает, когда с размаху сядешь на что-то острое и забытое в неположенном месте.
«Надоело! – патетически размышлял Рихард. – Пойду, налью ванну, в воду ароматических масел, сверху насыплю лепестков роз и утоплюсь к чертовой матери. Буду лежать в воде мертвый, изысканно-синий и в лепестках!» – Преисполнившись трагичности, Рихард королевским жестом перебросил через плечо полотенце (хотя, непонятно – зачем полотенце утопленнику) влез в тапки и торжественно направился по мраморному полу к маячившей впереди белостенной ванне. По пришествии он обнаружил, что в вазе вместо роз с лепестками стоят сухие палки известных только флористам сортов. Топиться в окружении сухих палок было не комильфо. Рихард даже содрогнулся, подумав, что это как-то по старушечьи – в сухоцветах плавать. Ему взгрустнулось. Задумчиво наполняя водой страдающую гигантоманией посудину, гитарист обшаривал полки в поисках заменителя, поскольку отказываться от мысли об утоплении не собирался. На подсознательном уровне он надеялся, что его вовремя спасут, а потом он будет лежать на больничной койке в окружении громко плачущих товарищей, весь такой изысканно-синий и в лепестк… тьфу! Поиски дали плоды в виде трех видов ароматических масел, закатанных в форму утки, собачки и груши. «Я умру в обществе груши, собачки и утки. – Истерично мыслил Рихард. – Что, уточка, на меня смотришь так, а? Страшно тебе? А вот я…»
Додумать ему не дали. Дверной звонок разразился жутким трезвоном, явно вообразив себя аварийной сигнализацией. Гитарист бросился к двери с оформленным в виде утки ароматическим маслом в руках, и с надеждой в остальном организме, что Карен вернулась, но наткнулся на собственное зеркльное отражение. Пришлось отодвигать трюмо. Рихард, дрожащими руками, открыл замки и распахнул дверь...
…В которую тут же ввалился рыдающий Шнайдер. Кинувшись гитаристу на шею, Кристоф оросил коллегу слезами, соплями и принялся пихать Рихарду тиллево письмо. Рихард слегка опешил, но потом начал энергично отбиваться от объятий и пиханий, чувствуя, что он не в том состоянии, не в настроении, да и вообще голова болит… Из соседней комнаты блудливо выглянула дочь – милый ребенок с лицом профессионального сплетника и ябеды. Недавно она сообщила отцу, что собирается стать звездой – журналисткой скандальных хроник. Рихард перестал отбиваться, мило улыбнулся дочери, дружественно прихватил рыдающего одногруппника за шею смертельным реслинговым хватом и втащил в первое попавшееся на пути помещение. Помещение оказалось туалетом. Любимая дочурка многозначительно захохотала. Обнаружив сие, Рих поспешно вытащил оттуда Шнайдера и поволок невменяемого от слёз согруппника через всю квартиру в кухню. Он надеялся, что кухня не такое уж пошлое место и что… э-э… полотенце достаточно прикрывает его сзади.
- Трагедия! Катастрофа! – выводил по пути рулады Кристоф, как страдающий от прободения язвы волк глухой безлунной ночью.
Информация о том, что Тилль стал монахом, возымела на Рихарда непредсказуемое действие. Выронив из рук ароматическую уточку и письмо, Рихард выпучил на вестника глаза. Внезапно у него проснулось самосознание, в потолке открылась дырка, и на блудного гитариста плюхнулось Озарение. Это было то самое Озарение, которое до того плюхалось на Тилля (такое многоразовое озарение, универсальное).
Шнайдер подозрительно вскинул голову, когда Круспе, в свою очередь, уткнулся в шнайдерово плечо и заскулил.
- Э-э… Ты чего это? – удивился Кристоф, наступив на оброненную гитаристом утку и сморкаясь в висящее на риховой шее полотенце.
- Это моя вина… – услышал ударник сквозь поскуливание.
- Правда!? – обрадовался Шнайдер. И подумал, что это очень удачно – когда кто-то берёт всю вину на себя.
Уточка захрипела, не выдержала давления и лопнула. Из-под ступни Шнайдера что-то брызнуло, маслянисто заливая валяющееся рядом письмо и делая его окончательно непригодным к чтению.
«Таракан? – подумал Шнайдер. – Странно…»
«Масло! – Ответно подумал Рихард. – Плакала моя ванна!»
«Ну извини», – подумал Шнайдер.
- Как ты обнаружил? – перешел на обычную речь лидер-гитарист.
- Я туда… а там! Висит на заборе, колышется ветром! – снова возрыдал Шнайдер.
- Кто колышется? – испугался Рих. – Тилль?

А между тем Тилль доколыхался по воздушным ямам вместе с полусотней пассажиров лайнера класса «люкс», так же решивших приобщиться к мудрости веков (или чего они там, в этом Тибете, забыли), до места.
На месте Тилля встретило голубое небо, яркое солнце, величественные белоснежные вершины и... очень холодный ветер. Аэропорт назывался Гонкар и от искомой Лхасы находился аж в шестидесяти километрах.
Тилль остановился на верхней ступеньке трапа.
- Так, мне нужно поесть, выпить и перезарядить аккумуляторы, – объявил он, обращаясь ко всему мирозданию в целом. Однако мироздание вовсе не спешило удовлетворять требования.
Линдеманн невольно поёжился от пронизывающего ветра и обратил свои взоры к толпе на небольшой площадке, именуемой аэродромом. Толпа желающих приобщиться к широко разрекламированной мудрости состояла в основном из австралийцев и… немцев. Поняв, что нарвался на соотечественников, Тилль постарался спрятаться за черными очками. Местные жители по сравнению с европейцами показались Линдеманну просто убийственно дружелюбными. А вот «цивилизованные» народности просвещенной Европы и давно колонизированной Австралии в том же сравнении стали выглядеть ужасно мрачными и подозрительными типами. Тилль вздохнул, обратившись мыслями к приятной объемистой соседке, которая великодушно простила ему неидеальное знание оборотов речи и даже преподала несколько уроков владения французским языком. Тилль смущенно хихикнул.
Сфокусировал взгляд на толпе «встречающих» и вздрогнул. Там торчал некто, завернутый во что-то оранжевое, и показывал Тиллю язык. Нужно ли упоминать, что прославленный вокалист не остался в долгу?
В этих краях в знак приветствия показывают друг другу язык. Тилль этого не знал, но удачно попал в струю. К тому же, ему показалось, что это женщина – было далеко, ветрено, а в голове царствовала приятная мадам (в качестве прощального презента Тилль подарил мадаме обглоданный фикус (Шнайдер его убьёт)). Поэтому Линдеманн еще и сложил руки на груди, тряхнул отросшей челкой и глянул эдак исподлобья, разумеется, предварительно сняв очки. В начале трапа, если смотреть с земли, раздалось томное «Ах!», и стук тела о гладкое бетонное покрытие. Пожиратель дамских сердец опомнился и тут же снова замаскировался под недовольный жизнью пенек, нацепив защитные стекла – видимость резко ухудшилась.
Споткнувшись на лестнице трапа, Тилль чуть не скатился вниз – хорошо, что падать было не особо высоко, да и народ вокруг оказался поворотливым (успел увернуться от падающего тела). Тилль, еле удержав равновесие, очень удивился, когда все вокруг него дружно закашляли. Это, желая благополучия повстречавшемуся на крутой тропе путнику, они говорили: «Кале пхе!» – «Не торопитесь!» – Тиллю тут же захотелось повернуть обратно, чтобы спрятаться в самолёте – ему показалось, что он попал в туберкулезный диспансер. Но было не повернуться – он оказался в центре толкучки, целенаправленно двигающейся по узкому проходу прочь от самолёта. «Этой надёжной колыбели покоя и комфортабельного уюта», – как с тоскою подумал поэт.
Тилль напялил шапку не то что по самые уши, но и по самый подбородок, так как вдобавок ко всем треволнениям, связанным с толкучкой, услышал за спиной мучительные для его расслабленного состояния звуки: в чьем-то плеере явственно слышался его собственный голос. Причем очень громко.
- Скажите, любезный сэр, – с оксфордским произношением спросила его девушка с плеером наперевес, подкравшись с тыла, – а вы случайно не вокалист одной известной группы?
Глаза Тилля лихорадочно забегали под шапочкой, словно могли подсказать владельцу какое-нибудь остроумное решение, извлеченное из подшапочной тьмы. Следом за толпой вокалист Раммштайн прибыл на паром. Вернее, за толпой он не разглядел, куда попал. А когда разглядел, отступать было некуда – кругом была вода.
- Ньет! – определился Тилль, мучительно мечась по парому и попутно вспоминая правильное построение МРЯ (могучего русского языка). – Йа из Россия! Очьен богатый русский бизнесмен! Торговля шкурами!
- Какое разочарование, – вздохнула назойливая девушка, не испугавшись неизвестного языка и не отставая от бегающего от борта к борту Линдеманна. – А я учусь на факультете лингвистики. Какой-то у вас акцент странный, кстати…
- Тошнит! – кратко ответил Тилль и повернулся к чересчур догадливой студентке неприступным тылом. – Буэээ… – добавил он на всякий случай.
- Какой нахал! – рявкнула девушка возмущенно. – Действительно русский! – и злобно плюнула за борт.
«А сама-то, – подумал вокалист, болезненно глядя в воду, – ледь английская!»
Тилль обожал море, но старался не подходить к нему близко. Так как страдал Морской Болезнью, которая донимала его даже во время исполнения «Seemann» (поэтому голосочек у него становился концептуально высоким и подрагивающим). В конце концов, исполнять эту песню Тилль категорически отказался. Так же ему пришлось продать катер, на который он так долго копил. Влезши в катер, Линдеманн понял, что качка слишком сильна. Хотя катер стоял у причала, а в спокойное озеро можно было смотреться (если у кого было такое желание – у Тилля не было) как в зеркало. Вот почему в лодке катали Флаке или Оливера, у которых были крепкие желудки. Рихарда и Шнайдера тоже катали, но мало. Оба категорически отказывались, синхронно утверждая, что их снизу пренахально щипают. И только Пауля никогда не катали. Не могли оторвать от сцены – так он в неё вцеплялся зубами и когтями. Он объяснял это нежелание тем, что если кого-то из катаемых и уронят, то в силу своей дылдовидности они смогут запросто помахать рукой над головами фанатов, взывая к спасению. Ну и поработать костлявыми конечностями, пробивая пусть к свободе. А он, маленький и гармонично сложенный, обязательно падет жертвой всенародной любви.
Внезапно ощутив, что не такая уж это и блестящая была идея – отправиться за вдохновением в глушь, Тилль пытался дозвониться домой, чтоб кто-нибудь из родных или близких приехал и забрал его отсюда. Кто ж знал, что в горном Тибете так много ДОЛГОЙ воды. Скользкий мобильник золотой рыбкой выскользнул из дрожащих пальцев вокалиста и нырнул в родную стихию.
- Остановите поезд, я сойду! – завыл Тилль, провожая безумным взглядом место бесславной гибели мобильника.
- Все-таки это тот самый! – восторженно воскликнули за спиной.
- … … …!! – быстренько добавил Тилль на великомогучем.
- Нет, не он, – разочаровались в тылу, в который раз за этот час.
За целый час мучительной переправы, усугубленной непрерывным сидением под шапочкой, приступами острой жалости к мобильнику и не менее острыми приступами тошноты, великий и несокрушимый, но слегка зеленоватый Тилль успел проштудировать брошюру и вынести неценные знания: во-первых, река называлась Ярлунг Цангпо, а переводилось это звучное и красивое название на общеупотребительный немецкий, как «Пена изо рта лошади». Тилль как будто в живую заобонял взмыленную, потную лошадь, и, судорожно сглотнув, переключился на следующий абзац. Второе (индийское) название у реки было каким-то домашним, ласковым – Брахмапутра. Сами по себе всплывали строки про маленьких детишек, которые уходили в далекую страну черного мяса и слоновой кости, а там их уже поджидали крупные земноводные, рептилии и каннибалы. Тилль выщерился из-под шапочки, и подкрадывающаяся к нему студентка-лингвистка сочла за лучшее ретироваться.
- Эй, чувак! Какой-то ты зелёный, – сочувственно произнесли над ухом. – Чаю не хочешь?
Тилль съел предательскую улыбку, захлопнул книгу и выглянул одним глазом из-под шапочки.
Рядом стоял кто-то из австралийцев, уже проникшийся тибетской благодатью и потому безмерно лыбившийся.
- Чаю? – беспросветная уверенность в скором исходе сменилась робкой надеждой. – Пожалуй можно… А с чем?
- Чо, чувак, не в курсе? Это ж старинный тибетский рецепт: дрянной китайский чай с палками. Вкушай экзотику!
Тилль сделал первый глоток.
- И это еще не весь бифштекс, – жизнерадостно продолжал австралиец, – сюда ещё намешали: масло, соль, яйцо…
В Брахмапутру полетели очки австралийца, чай с яйцом и самолетный завтрак. Трогательно-перламутровый Тилль со скорбным лицом взирал им вслед, бурча что-то вроде «третий раз ты уходишь от меня, но все равно я вырою тебя…». Подумав, он злобно добавил: «И съем!»

- И яду съем! – горевал Флаке, осторожненько стучась головой об обратную (чистую) сторону «Инквизиции в картинках».
- Не получится, – печально покачал головой Пауль и добавил с тайным удовлетворением: – Соус уже закончился.
- Я могу сбегать, – встрял Олли.
Пауль кинул в него страшный взгляд. Он твердо собрался вступить в сражение, поскольку с исчезновением Тилля партия любителей соуса осталась в меньшинстве. И Пауль знал, что на врага надо смотреть так, чтоб у него анализы потекли.
- Как он проникновенно моргает глазами! – восхитился Рихард, до сих пор сжимающий в руках единственный оставшийся образец масла во флаконе в виде груши. Флакон в виде собачки он потерял еще на подходе к аэропорту, где Шнайдера вновь обуяла предполетная паника, и он попытался навеки остаться в Нью-Йорке, слезно обещая, что группу не покинет, а будет хитро барабанить для них по телефону. А на концертах можно будет транслировать изображение через спутниковый Интернет. Рихард не выдержал и огорчил Шнайдера собачкой. Пока обтекающий маслом ударник соображал, что к чему, Круспе втащил его в самолет. Всю дорогу Шнайдер убедительно пришептывал себе, что если человек по-настоящему хочет жить, то медицина, комары, дикие животные, дикие же гитаристы и трансаэролинии бессильны. Но по возвращении домой он пришел к выводу, что зря дал себя уговорить.
Товарищи находились в самом разгаре самобичевания. Кто-то уже пытался подвеситься за ребра на крюке от люстры, кто-то ронял слезы в кубок с ядом. Только хорошо промасленный Шнайдер, с блаженной улыбкой растянувшийся на диване, оптимистично надеялся, что его последний приют будет все же не прямо в этой студии. Его мозг, стараниями заботливого коллеги (не поскупившегося на смачный удар пузырьком), нашел себе приют в уютном золотом тумане посттравматического синдрома. Увидев этот золотой туман все тибетские ламы позеленели бы от зависти. Правда, увидь они самозабвенно восклицающего «Топиться, топиться!» Рихарда, они всерьёз усомнились бы в самой идее Последнего Приюта…

Приют путники нашли в монастыре Самье. Это самый первый монастырь в Тибете, как сообщили Тиллю, но он так устал, что ему было всё равно. Плюхнувшись на матрас в отведённых для гостей комнатах, он тотчас уснул. В пять утра его разбудил пронзительный вой. Вскочив, он, как был – в шапочке, свитере и трусах, помчался в направлении шума, попутно пытаясь припомнить, водятся ли в Тибете слоны – звук был такой, будто у слона болят зубы. Трусы красиво парусили на ветру, и Тилль успел порадоваться своей практичности – такое вот нижнее белье гораздо лучше защищало от страшного ночного холода. Брюки пришлось сушить, на них он пролил адскую смесь, которую ему, по прибытию в монастырь, опять пытались подсунуть вместо чая.
Вырулив из последнего критического поворота и едва не совершив занос, Тилль столкнулся со вчерашним австралийцем. Тот уже не был столь весело и безмятежно настроен, а тупо хлопал глазами и всё норовил дернуть Линдеманна за край трусов, шепотом спрашивая «Что это?». Но Тиллю было не до него – трубный зов превратился в мелодичные позвякивания и людское пение – манящее, зовущее. Оттолкнув надоедливого австралийца, Линдеманн двинулся на зов.
Мелодичное голоса разливались под сводами монастыря, подобно звуковому эквиваленту любимого соуса. «Слушайте голоса наших душ! Те, кто блуждают во мраке. Этот мир – мир иллюзий» – переводил сам себе начитавшийся Линдеманн. Тилль был уверен, что поется это исключительно для него, так как последние несколько коридоров он именно блуждал и именно во мраке, благополучно «потеряв» австралийца. Возможно, его съели… Тилль судорожно сглотнул, с тоской подумав о реках соевого соуса, оставшихся в уютной родной Германии. Но следом за соусом всплыли физиономии одногруппников, корчащих страшные морды и постоянно что-то требующих. И Тилль сразу вспомнил, как однажды трое гитаристов передрались в попытке выяснить, кто же из них посланник Бога Музыки на этой земле. Не выяснив истину путем рукоприкладства, они приперлись к нему, Тиллю, пребывающему в обычном своем состоянии (обычно он или злился, или был в бешенстве), но в узком раммштайнокругу вокалист считался добрым и справедливым. Потому что хорошо знал силу контрастов. Однако когда в ответ на животрепещущий вопрос он снисходительно сообщил, что никого на землю не посылал и не назначал, гитаристы начали дружно плеваться на него в переносном смысле и даже немного в прямом. Но как-то робко. Видимо, все-таки боялись, что Тилль окажется чьей-нибудь реинкарнацией. Однако плевались же! Поэтому Тилль был очень недоволен. От этих воспоминаний вокалист сморщился и решительно утопил пять знакомых физиономий в соусе своих воспоминаний. «Иди к нам, мы будем добры к тебе», – казалось, напевали монахи.
«Тупое рычание подгоняет ночь, – ехидно прокомментировал Тилль. – И хозяин облаков смеётся: Гы-гы-гы!»

- Кто-то смеётся, – Флаке внезапно поднял голову от кубка с ядом, куда прилежно ронял слезинки. – Вы слышите?
Все отвлеклись от разнообразных способов суицида и прислушались.
- Галлюцинации, – отмахнулся Пауль, и опять попытался закинуть конец верёвки на крюк от люстры.
- Да у меня музыкальный слух! – от возмущения доктор Лоренц чуть не расплескал яд из кубка.
- А у нас, значит, нет? – обиделся Рихард, который последние пять минут посвятил тому, чтобы утопиться в тилльском аквариуме.
- Я полагаю, – Оливер задумчиво изъял из рук клавишника кубок и сделал долгий глоток. – Что утро вечера мудренее, так что предлагаю отложить наши прения. Разберёмся со всем этим завтра днём.

Днём в Тибете стояла жуткая жара, а ночью – заморозки и повсеместный гигантский сквозняк. Линдеманн с удивлением наблюдал в городе людей в кожаных масках, повторяющих черты лица. Правда, не всегда. Так, Тилль, решив поиграть в «Гюльчатай, открой личико» приударил за какой-то фигуристой мадам, смутно напоминавшей французскую спутницу. Тилль даже обуялся мыслью о составлении краткого справочника «Генеалогия и демография хомо женщинус в международном экстерьере», но… но «сюрпрыз», который он обнаружил под маской, напомнил впечатлительному вокалисту Раммштайн железный шар с шипами. Тилль медленно впал в аВстрал, то есть упал прямо на крутящегося тут же австралийца.
- Она как Моргенштерн, – пробормотал Тилль. – На лицо, то есть маску, прекрасная, страшная внутри…
- На самом деле здешние женщины высокорослы и красивы, – популярно объяснил по-английски очередной доброжелатель, обмахивая неким высушенным растением растекшегося по лавочке Тилля и помогая ему поставить ноги на австралийца. – Исключения очень редки. Прекрасные волосы наших жен и матерей заплетены в косы и обернуты вокруг головы, – лилась речь.
И поэта ненавязчиво одолели мысли о продолжении рода.
- Правда, – Тилль снял ноги с австралийца и приосанился. – А где можно познакомиться с вашими женщинами поближе?
- У моей сестры двое мужей, – пожал плечами доброжелатель, – одного для ровного счета не хватает.
- Чего!? – поперхнулся вокалист Раммштайн. – Сколько мужей?
- Многомужество – или, другими словами, полиандрия, вполне обычная практика в наших местах.
Речь местного внезапно стала походить на лекционное занятие, и Тилль, никогда не подходивший ни к одному институту ближе, чем на расстояние ближайшего бара, моментально отключился. А знаток обычаев продолжал разливаться соловьем, радуясь тому, что иностранец столь внимательно вслушивается в его слова. На самом деле Тилль хотел обратно в монастырь, но никак не мог вспомнить дорогу.
– Рожают наши женщины дома, сидя на корточках, и ассистируют ей муж – или мужья, если их несколько, – решил подбавить перчику временный и. о. опахала, зорко бдящий за процентом сосредоточенности на вокалистском лице. – Подлинный отец в таком супружестве неизвестен, дети же зовут "папой" только старшего, а остальных "дядями"…
«Опа! Какая неприятность!» – мысленно воскликнул развесивший было уши вокалист. Тилль предпочитал, чтобы его дети знали его в лицо, и даже требовал от отпрысков, чтобы те называли его папой (когда он вспоминал об их существовании, или случайно на них натыкался). - Ну все, – решительно сказал он. – Аригато… то есть, тьфу, спасибо большое. Я пошел. Своя нора… то есть, саянара.
- Но как же! – воскликнул непрошеный экскурсовод, роняя местный эквивалент лопуха. – Ведь вы же не дослушали!
- Все что меня интересует, я уже понял, – попытался отбрыкаться Тилль. – Да и вообще, холодно тут, ветер начинается…
- А ветер такой сильный, что может оторвать от земли человека! – в отчаянии прокричал недослушанный доброжелатель вслед быстро удаляющейся фигуре.
Линдеманн понял, что надо искать укрытие.
Вскоре Тилль сидел в местной забегаловке и изучал меню, которое просто поражало своим абсолютным сходством с таким же «тибетским» меню где-нибудь в центе Берлина, Парижа или Москвы. Кроме оригинального запаха, который не получается ни в одной из вышеперечисленных столиц. Из-за того, что на территории Тибета деревья большой дефицит, топят тут ячьим кизяком – сгорая, он даёт приятный дым, напоминающий ладан. Сей факт был эстетическим обломом для Тилля, когда он об этом узнал, – ведь до сих пор вокалист с наслаждением принюхивался к изысканному аромату. Отсюда Тиллю удалось вывести мораль: не все то золото, что блестит (как он всегда и утверждал). «Солома станет золотом, а золото станет камнем, – логическая цепочка была верна, и Линдеманн невольно задумался над круговоротом яка в природе: – Вот почему здесь пользуется такой популярностью идея круговорота кармы».
Европейцев тут кормили момо – это что-то вроде пельменей из мяса яка.
После обеда намомокавшегося Линдеманна потянуло культурно развлечься. Он выбрался из забегаловки на улицу, где местный шаман предлагал за умеренную плату послушать санскритские тексты, положенные на мелодическую основу, а также колдовские молитвы-дурдалга под аккомпанемент моринхура – странного двухструнного сооружения, с длинной как копьё рукояткой. Служитель культа нацепил на лицо маску из конского волоса, и начал с пожелания доброго пути, а закончил знаменитым горловым пением. Особый резонанс, которого заставил слушателей содрогнуться – в какой-то момент им даже стало страшно, а Тилль обзавидовался.
Впечатление необходимо было срочно зафиксировать. Тилль зашарил по карманам в поисках неразлучного блокнота. Так – один закончился, второй отсырел, запасной... где же он? И он ЗАКОНЧИЛСЯ! Катастрофа! Линдеманн начал судорожно озираться – с противоположного края улицы он углядел большую пачку бумаги в руках у (такая незначительная деталь) какого-то тощего костлявого монаха. Сюжет дальнейших действий медленно начал проступать у Тилля в голове: «кончился блокнот и он ворует бумагу». Бумагу… вытянув перед собой растопыренные пятерни, поэт и вокалист, жадный до чужого имущества, шагнул навстречу собственному вожделению.
- Бумага в Тибете считается священной, – с любезной улыбкой сообщил ему монах на ломанном английском, ловя за противоположный край утягивамую бумагу.
- И я в этом с вами абсолютно солидарен, – заверил Тилль, тягая бумагу на себя.
- Ворам здесь издревле отрубали правую руку, если ловили при повторном поступке, и высушив её, выставляли на всеобщее обозрение, – ничуть не менее любезно пояснил монах, поймавший вокалиста за преступлением.
Тилль замер. Его рука разжалась и монаха, вместе с его священной бумагой унесло ветром.
Линдеманн сделал вид, что никаких монахов тут и вовсе не было, предпочтя забыть о досадном происшествии. И с независимым видом двинулся к ближайшему прилавку сувениров.
Тилль открыл купленную брошюру, выполненную на всех языках мира, то бишь: английском и китайском. В самом начале предлагалось кратко ознакомиться с историей образования тибетской народности: «царь обезьян Брангринпо сочетался браком со скальной демоницей Брангринмо, являющихся, соответственно воплощениями бодхисатвы сострадания Авалокитешвары и богини земли Тары…». На слове «Авалокитешвары» Тилль безнадежно запутался и признал, что даже родные «Хоттеннотентотен» с этим не сравнятся.
«С другой стороны, – размышлял он, затуманив глаза, – обезьяний царь и скальная богиня должны дать интересное потомство! Вот бы мне парочку для вскрытия!» – и поэт в поисках вдохновения уже хотел было обратиться к населению с вопросом «А где тут у вас морг?». - А как тут у вас с ритуалами? – вежливо поинтересовался Тилль у пойманного в тёмном переулке туземца, худо-бедно изъяснявшегося на скудном английском. И поднял карандаш, готовясь заносить сведения в свежекупленный за большие деньги блокнот (из священной бумаги, разумеется).
- О, наши свадебные и праздничные обряды имеют древнюю историю, – оптимистично начал служитель культа.
- Да нет, мне бы чего поближе к простому человеческому, – прервал его Тилль, рисуя в блокноте крестики, гробики на колёсиках и прочие жизнеутверждающие символы. – Про покойников, например…
Новый знакомец покосился на высунувшего от усердия язык Тилля и пожал плечами – много их, журналистов, тут ходит.
- Ритуалы прощания с усопшим, – мило улыбаясь начал он, – крайне разнообразны. Но обычно мы просто запихиваем тело в большой котёл, чтоб под ногами не путался. А когда приходит время обедать – понятно, вытаскиваем. Надо же где-то тсампу заваривать. Хе-хе! А покойника, потом, например, можно кремировать (это мы папашу моего так хоронили – сколько ячьего навоза извели). Можно и в землю закопать, это вот бабулю так... Или отправить в последнее плавание по реке – было такое. С двоюродным дедушкой. Ну а расчленить на куски и скормить грифам – это уж сам бог велел. Правда, не помню какой именно бог... да это неважно. И, наконец, сохранить в соли и вставить в стену собственного дома. Это вот дядю моего хоронили так. Он не оставил сыновей и внуков. Зато когда в третьем поколении нашего семейства на свет появится сын, тело ночью извлекут и тайно отнесут на холм, предлагая демону в обмен на долголетие новорожденного. Здорово, правда?
Линдеманн был в восторге от разнообразия похоронных обычаев. Особенно ему понравился вариант с трупом в котле. После пристрастных расспросов, Тилль выяснил, что котёл после извлечения тела даже не моют.
- Самым страшным временем суток считается ночь, – страшным шепотом поведал тибетец.
По ходу погружения в культуру, они преодолели значительный путь, оказавшись на скалистом краю улицы. Городские окраины от бездонной пропасти отличал только узенький парапет, на который Тилль немедленно взобрался.
- И имя тебе – одинооочествооо! – подвывал Тилль, сидя на парапете и болтая ногами над пропастью без ржи.
- Всё дело в разнообразной популяции демонов, насылающих на людей тысячу восемьсот хворей и пять видов насильственной смерти, – радостно продолжил местный житель, явно довольный эффектом своего повествования. – Они виновны и в других бедах – засухах, наводнениях, пожарах и землетрясениях.
Далее последовал краткий экскурс в историю, во время которого Тилль быстренько перебрал в памяти все виды бед и напастей, использованные в личном творчестве, и пришел к выводу, что им прискорбно не освещены еще как минимум пятьсот семьдесят несчастий. Упущенное надо было срочно наверстать.
Так же Тилль узнал, что практически весь Тибет и окрестности украшен специальными ловушками для коварных злых духов. Здесь и овечий череп со священными надписями, который прикрепляют к стене; и освященный молитвой череп лошади, закопанный у входа в дом – приятный сюрприз для вздумавшего прогуляться или заняться раскопками туриста. А также украшенные разноцветными лоскутками пирамидки из камней – непременный атрибут тибетского пейзажа.

- Судя по пейзажу, – задумчиво сказал Оливер, сложив руки поверх одеяла, – я нахожусь в больничном покое, на смертном одре.
Внезапно на фоне белого потолка нарисовалось лицо ударника, пытающееся изобразить приятную улыбку.
- Нет, – все так же задумчиво продолжил Оливер. – Скорее, в аду.
- Пациент скорее жив, чем умер, и даже пытается шутить! – объявил Шнайдер в пространство.
Вокруг Оливера тут же образовался квартет из сочувствующих. Каждый принес с собой какой-нибудь небольшой подарок. Например, Рихард презентовал то ли грушу, то ли собачку – он сам уже не помнил, чем изначально был этот оригинально деформированный комочек, источающий резкий ароматический запах. Флаке отделался тем самым кубком, тщательно вычистив его средством для ванн и уповая на короткую память басиста. Но Оливер все помнил и сделал мысленную заметку. Шнайдер с грустным лицом протянул херувима с коротенькими крыльями и жирненьким тельцем – прямо как пассажирский авиалайнер. Отчасти именно из-за этой ассоциации ударник категорически не еврил (то есть, не верил ни на одно евро) в способность тяжелых и пузатых летательных аппаратов удерживаться в воздухе. И, наконец, Пауль с гордостью вручил дорогому другу танка, натянутое на квадратные пяльцы. Как они назывались по-научному Пауль забыл.
- Предлагаю перейти к решению вопроса! – сурово заявил Оливер, спрятав подарки под подушку (проткнутый кубком флакончик с маслом игриво пискнул и начал тихо протекать, замасливая шнайдеровского ангелочка и распяленное танка, кокетливо торчавшее из под всех четырёх подушечных углов).
На самом деле он был крайне растроган, но должен же был каким-то образом продемонстрировать чувство собственного достоинства. Негоже было ему, просветленному музыканту, облизываться от жадности и кричать "ура!".
В этом его поддержал Флаке и, не сходя с места, взял яка за рога.
- Итак, – начал он, – судя по маяку, Тилль…
- По какому такому маяку?
Флаке глянул на перебивавшего так, что тот скукожился и попытался спрятаться под одеяло к больному. Оливер безжалостно его оттуда выпиннул со словами «вакансий нет!»
- Так вот, судя по маяку, нацепленному догадливым мной на нашего вокалиста…
- А может быть он уже и не такой наш вокалист, – не сдержал в копилке свои пфеннинги Рихард.
Взгляд клавишника заставил болтуна икнуть и закрыться полотенчиком, привезенным из Нью-Йорка.
- Так вот! Если меня еще раз перебьют! Тогда я не знаю что сделаю!
Пауль набрал было воздуха в грудь, но Рихард пожертвовал частью полотенчика и лишил Пауля возможности разозлить клавишника окончательно. Двое жевали полотенце (попутно играя им в перетягивание каната), один считал мух в окне, а Оливер закрыл глаза, намериваясь немного вздремнуть.
Под общее гробовое молчание Флаке долго повествовал о нелегкой жизни ответственного себя среди разгильдяев и непунктуальных личностей. Вкратце пройдясь по вредным привычкам каждого, он наконец перешел к сути дела и заявил, что ему надоело постоянно нервничать по поводу того, где в данный момент находится тот или иной член коллектива, поэтому он раз и навсегда решил проблему, скормив Тиллю маяк – разумеется, в замаскированном виде. Под рихардовский пончик. И теперь – Флаке помахал планшетом – Тилля можно найти где угодно. В виде точки на карте.
- Скажи пожалуйста, – вежливо начал Оливер, открывая глаза. – А ты случайно больше никому маяк не скармливал?
Окружающие тут же припомнили пельмени, изготовляемые Флаке в сумасшедших количествах. Гитаристы прекратили жевать полотенце, а Шнайдер выплюнул последнюю муху. Обслюнявленное насекомое рухнуло на горку пересчитанных товарок.
- Ну что вы, как можно! – воскликнул клавишник и расплылся в такой насквозь фальшивой улыбке, что ему никто не поверил.
Но Флаке не врал. В каждого участника группы он инсталлировал маяк строго индивидуальным путем. Нужно было просто знать, что Олли никогда не расстаётся со своими четками, Рихард намертво прикипел к расческе из ценных пород дерева, найти Шнайдера можно было по наручным часам, а Пауля с помощью нашейного украшения, без которого его никто никогда не видел (супер-клей!).
- Ладно, – Пауль выхватил планшет у Флаке, – сейчас наш объект находится в Лы… Лысы… Лыхасе!

Лхаса – в переводе значит Земля Богов. Тилль не удивился такому определению, потому что прямо среди города внезапно наткнулся на цветущий яблоневый сад. Потом еще на один, еще и, наконец, окончательно заблудился среди разлапистых деревьев. Среди всей этой национальной экзотики Тилль увидал старый автомат для продажи кока-колы. Возле него с благожелательной улыбочкой тусовался кто-то из местных (или не местных – кто их, чертей оранжевых, разберёт). Тилль подгреб поближе, извлек из кармана стянутый в самолете у соседки разговорник и напряг голосовые связки, в попытке выдать из собственного голосового автомата валюту принимаемого местными языка.
- Дорэ га токи-но тани-но о-кока-коля-о наримасу ка, уф... – разговорник был англо-японский.
Местный, подумав, ласково улыбнулся и ответно задал вопрос на чистейшем немецком:
- Вы только что спросили на японском: где бы в этой заснеженной стране выпить… ЧЕГО!?
У Тилля, услышавшего немецкую речь, отвалилась челюсть. Похоже, местными принимался любой язык. А вот как насчет валюты? Тилль решительно захлопнул разговорник.
- Слушай, – доверительно наклонился он к полиглоту, – я тут первый раз... Где здесь машину взять напрокат?
Оранжевый черт конспиративно оглянулся, взял Тилля за рукав и потянул за собой под цветущую яблоневую сень.
…Тилль критически оглядел джип, засыпанный розовыми яблоневыми лепестками, птичьим помётом и прочим мусором. Автомобиль явно пережил вторую мировую и только маскировался под современную модель. Почтенный ветеран с достоинством поскрипывал протезами и время от времени стыдливо пускал струйку вездесущего песка.
- А где домкрат? – Тилль коварно зашел сзади. – А инструменты? А запчасти? А…
- Места нет. Это как в один бурдюк двойную порцию масла не вольёшь, – получил Линдеманн мудрый и религиозный (как ему показалось) ответ.
- Какой ещё бурдюк? Это Будда так сказал, да? Так вот, я – атеист, – горделиво ответил Великий Вокалист. – И просто так меня не возьмешь!
- Какой ещё Будда? – не понял водитель. – Да нет, просто если взять масло больше, чем надо, оно же прольётся…
- Какое ещё масло? Запчасти где? И зачем нам шесть запасных колес?
- Мало колёс? – огорчился водитель. – Так не влезло больше.
- Нет, много. А если пять выбросить? – предложил Тилль. – Тогда и запчасти влезут. «И ещё куча сувениров», – этого Линдеманн вслух не сказал.
Но водитель неожиданно заупрямился. Последующие пятнадцать минут Тилль с азартом потомственного конокрада торговался с потомственным же барыгой и менялой (как он сам для себя определил), но таки сбил количество колёс до трёх, то есть – ровно наполовину. - Но этого же мало! – убивался водитель. – Жизнь наша бренна и полна мелких неприятностей, насылаемых злыми духами! Вот например на дорогах…
- Полиция? – ехидно предположил Тилль.
- Острая щебенка, – мрачно ответил водитель и принялся уговаривать Тилля взять еще парочку колес почти забесплатно.
Тилль упирался, абориген настаивал; в конце они сошлись на том, что запасных колес будет все-таки три, но машин – две. Чтобы в случае застревания одной, вторая ее вытащила. Таким образом число запасных колес в общей сумме снова достигло приятной тибетскому уму цифры шесть. Тилль задумчиво чесал в затылке, пытаясь понять, как эта бестия с легкомысленной косичкой (такова тибетская мода) ухитрилась его столь ловко надуть…
- Мы едем-едем-едем в Тибетские края! – орал Линдеманн из окна машины, вращая руль с энтузиазмом белки в колесе.
Проводник со стоическим выражением сидел на переднем «сиденье самоубийцы», изредка умирающим голосом задавая нужное направление.
- Покорилась мне земля гималайская! – продолжал вопиять поэт, ловко жонглируя октавами.
На очередной душераздирающей руладе джип дернулся, покатился все медленнее и, наконец, заглох.
Тилль замолчал тоже и некоторое время сосредоточенно пялился на дорогу.
- В чём дело? – вопросил он тоном, предвещавшим беды большие, нежели те, что могли наслать местные демоны. Так подумалось проводнику.
Джип остановился по причине кончины… короче, бензин у них кончился.
Тилль прыгал вокруг машины, чтобы согреться и бурчал себе под нос: «мне не нужно кокаина, нет бензина, нет бензина». Тилль подышал на озябшие пальцы и тоскливо вздохнул, оглядывая бесконечные горы. «Трудно жить без никотина, секса нет и нет бензина». На холодном ветру Тилль выплясывал не хуже Флаке. «Дайте мне хоть глазолин, сотворю я вам бензин!» – изобразил он нечто вроде канкана.
«Вазелином, вазелином мажьте губы на ветру. Дайте нитроглицерина, в порошок я все сотру!» Выкрикнув последнее слово, Тилль еще раз оглядел горы с чувством глубокого удовлетворения и гордости за свой несомненный талант. Горы посмотрели на него сверху вниз. Поймав уничижительные взгляды минералогических отложений, Тилль гордо повернулся к ним спиной. Напрасно – потому что с другой стороны тоже были точно такие же отложения.
- Замуровали демоны! – неожиданно тоненько взвизгнул вокалист, поперхнулся, кинул косой взгляд на все так же благостно улыбающегося проводника и откашлялся. – Я на вас еще влезу! – грозно продолжил он. – Еще на каждой крестик поставлю!
Проводник округлил глаза – надо же какой интересный турист попался: демонов видит! Проводнику никогда не доводилось наблюдать демонов, так что он проникся к Линдеманну чем-то вроде почтения.
- Бензин! Как много в этом слове для сердца путника слилось!.. На нём оно и взорвалось! – между тем патетично выкрикнул Тилль, встав в красивую позу Ленина, тянущего Длинные Руки в Светлое Будущее. Внезапно ему показалось в пыльных далях какое-то движение. Тилль вгляделся пристальней, приставив к глазам ладонь козырьком – по дороге двигался маленький караван из пяти лошадок.
- Меняю авто на караван! – завопил вокалист и начал размахивать руками. – Экзотика!
- А как же вторая машина? – пискнул проводник, указывая на жалобное лицо водителя, печально глядевшего на происходящее как медведь из дупла, понимающий, что подлые пасечники забрали весь мед.
- Хочу национального колорита! – непримиримо заявил Тилль. – Я раньше на лошадях так ездил, что мне чуть ли не дали приз! – ностальгически выкрикнул любитель верховой езды, не рискуя упоминать, что было это в далёком детстве, а приз ему сулили за то, чтобы он слез наконец-то с многострадальной лошади.
В целях привлечения каравана Линдеманн выдоил из бензобака последние капли бензина и с одноименным воплем поджег кучку промасленных тряпок, извлеченную под его неутомимым руководством из разных уголков обеих машин. Караван правильно сориентировался на маяк и ускорил движение. Тилль потер руки, собираясь продемонстрировать всем свое умение галопировать на чистокровных рысаках, но...
...Лошадки оказались мелкими и мохнатыми, а Тилль – большим и тяжелым. Связь между ними не просматривалась, и погонщик каравана никак не мог представить себе вальяжного иностранца, трясущимся в седле по коварным тропинкам. Но Тилль упорно доказывал, что связь все-таки есть, приводя как аргумент обоюдную мохнатость. Он даже начал осторожно рвать футболку на груди, намереваясь продемонстрировать пресловутую связь, но тут караванщик сдался, устрашенный таким напором.
- Хорошо-хорошо, берите одну лошадку, – печально сказал он. – За такую сумму вы можете даже съесть ее, если что вдруг…
Лошадка смерила Тилля критическим взглядом и сделала вид, что сейчас падет прямо на месте.
Но Тилль, к счастью, не разбирался в лошадях. Он мигом оседлал четвероногое, и горделиво выпрямился, воображая себя по меньшей мере... э-э... кем-то, кто бы завоёвывал мир, сидя на лошадке, которая была бы метр росту в холке.
По горам следовал караван за караваном, которые временами останавливались и, раззявив рты, караванщики смотрели, как огромный иностранец, хихикая, трусит на низкорослой лошадке прямо, поперёк и даже наперекосяк основному пути. Лошадка мечтала только об одном – сбросится в пропасть и больше никогда не ходить пешком. А её всадник откровенно наслаждался поездкой, сравнимой разве что с «русскими горками».
Наконец, к огромному облегчению (во всех смыслах) лошадки, караван достиг цели путешествия – отдалённого монастыря.
- Это вам не лексусы цвета мокрого асфальта! – хвастливо заявил Тилль, слезая с обрадовавшейся лошади. – И уж тем более не всякие пижонистые Фольксвагены! – и он погрозил кулаком куда-то в сторону гипотетической Германии.

А в Германии группа в неполном составе собралась у себя в репетиционной. В общем, Раммы спихнули на Рихарда всю вину, а тот радостно её принял, так как обожал находится в центре внимания.
- Сидючи на лаврах, вздумалось кому-то экстрима отведать полной ложкой! – разорялся Оливер. – А кто виноват?! Кто виноват, я вас спрашиваю? Чья прилизанная физиономия, не будем тыкать пальцем?!
- …Сразу врежем в лоб! – поддакнул Пауль, бросая на согруппников укоризненные взгляды и успокаивающе пытаясь похлопать басиста по руке (Шнайдеру сквозь пелену слёз показалось – по лбу ложкой – оттуда только такой загиб сознания взялся).
- …Ведь это Я собирался приобщаться к высокой мудрости! Я!! – переходил басист на вопли и причитания.
Рихард зажмурился, стряхнул пепел с четвертого бычка в пепельницу, затем взял эту пепельницу в руки и медленно высыпал содержимое себе на прическу.
Флаке, пользуясь тем, что у гитариста собственная culpa взыграла в особо острой форме, втихую извлек из кармана блокнот и начал быстрыми штрихами набрасывать будущий шедевр – триптих «Покаяние Рихарда. Казнь Рихарда. Танец товарищей на могиле Рихарда». Товарищи замолчали, с интересом наблюдая за рождением триптиха. Неожиданно тишину прорезало пронзительное хихиканье Оливера. Это было так необычно и прозвучало со столь неожиданной стороны, что раммштайновцы аж вздрогнули.
- Олли, ты чего?
- Вспомнил про тилльский аппетит… Знаете, что едят в Тибете? Тсампу! Это жаренный ячмень – крупа такая. Его заправляют чаем с ячьим маслом и солью. И всё! Ну вот, теперь у меня неотлучно торчит перед глазами образ унылого Линдеманна перед миской тсампы. Не могу удержаться!

Линд удержал принёсшего еду монаха за полу мантии.
- Подожди. Это что МЮСЛИ? – исполненным жутких подозрений голосом спросил он. – А где фрукты? – добавил он тоном, предполагающим, что все положенные Тиллю фрукты монах спрятал себе за пазуху.
- ФруХты? – доброжелательно улыбнулся монах. – Так сегодня постный день. А вот завтра будут бобы, – тут монах возвел очи и ладошки к низенькому потолку кельи и его голос сорвался на сладостное урчание. – Маринованные.
- И оно несладкое! – неразборчиво пробубнил Линдеманн, уже успевший набить полный рот тсампы.
Монах замешкался, не найдя связи между несладким и духовной пищей:
- Но… еда не должна отвлекать от раздумий о высоких материях, – нерешительно проблеял он. – От раздумий о том, что свято.
- Да, еда – это святое, – сразу же согласился Тилль. – Хотя, в жизни ещё есть святое. Например, дружба или любовь, – промурлыкал он, вспоминая свою мексиканскую подружку – курицу.
Монах дружелюбно покивал и удалился, прихватив с собой опустевшую миску. Линдеманн проводил его взглядом и добавил:
- Но потом, это тоже – еда!
Порывшись во внутренних карманах, Тилль конспиративно зашуршал марсо-баунти-сникерсовыми упаковками.

Шнайдер шуршал пакетиками в тилльском углу и рыдал.
- Подумать только, – всхлипывал он, – только позавчера он сидел тут… хрустел чипсами… никого не трогал… – смачное сморкание, – а теперь… в монастыре… в расцвете лет… Монах!!!
- К-как монах? – заикнулся Пауль. – А дети?
- Чьи? Его?
- При чем здесь его девицы на выданье! Детишки монастырские! Аллилуйя!
Пауль взмахнул руками, словно был белокурым ангелочком, который вот-вот улетит в эмпиреи. Повинуясь непреодолимому ощущению взлета, товарищи задрали головы и уставились в белеющий смутным пятном потолок со следами жизнедеятельности базирующихся здесь музыкальных групп.
- Безобразие, – задумчиво произнес Шнайдер, перестав шуршать, рыдать, сморкаться и разглядывая закопченный потолок с налипшими остатками пиццы и вдавленными неизвестной силой в потолок окурками.
- Да-да, кто посмел написать «Kiss – foreva!»? – поддержал Оливер. – Уж не некто ли Не-Будем-Тыкать-Пальцем-Рихард-Круспе?
Оливер намеренно опустил вторую часть фамилии лидер-гитариста. Рихард выглянул из-под пепельницы и открыл было рот, но туда удачно насыпался пепел, выдавив из Круспе задыхающееся рыдание, переходящее в конвульсии.
- Отк-куда знаешь про детишек? – просипел Рихард, смирив конвульсии.
Пауль застеснялся и начал гомерически заламывать руки, намекать на то, что он всегда хотел быть предсказателем, да и наследственность подходящая… Но потом все-таки раскололся, признавшись, что совсем недавно смотрел «Дискавери» где шла речь о строжайшем воспитании тибетских монахов с самого раннего детства. Далее Пауль выразил сомнение в том, что две культуры: в лице монахов (аскетичной), с одной стороны и Тилля (пресыщено-зажравшейся) – с другой, найдут дипломатический контакт.
- Тут явно параллель с песней «Halelluja», – заметил Рихард в ужасе представляя себе очередной скандал, вмешательство полиции, тюрьму…
- Ну почему вы такие пошлые? – оторвался от созерцания потолка Шнайдер.
- Потомушто это обычное дело, – тоном превосходства объявил Пауль.
- В Тибете??? Ты ошибаешься! – воскликнул Шнайдер, полагавший по простоте душевной, что должно же быть на свете что-то святое и чистое.
- Ой, Шнайдер, неужели ты веришь, что кто бы то ни было может обходиться без секса? – фыркнул Пауль.
- Ну… – в Это Шнайдер действительно не верил.
- Вот, например, из статьи: «Сей винится в том, что во время проповеди отца (имярек) о воздержании возлюбил ближнего своего, как самого себя, посему отлучен от церкви и предан анафеме», – с выражением зачитал Флаке несколько строчек из распечатки, найденной в тиллевом углу.
- Ага, а вот тут написано, как в средневековье на месте Папы Римского сидела женщина, но это обнаружили только когда она «преставилась», – поделился информацией Рихард, оставивший пепельницу в покое и энергично помогающий Флаке проводить тиллераскопки.
- Я тоже где-то такое читал, – оживился Пауль. – Потом такое правило ввели: чтоб претендентов на папство проверять, соорудили специальный стульчак… Чего вы так на меня смотрите?
- Да так… Ничего. Ты так красочно рассказываешь… Гм… А где ты такое вычитал?
Оливер слушал и удивлялся человеческой безграмотности.
- Да будет вам известно, – глубокомысленно начал он. – Что в тибетском буддизме наряду с ортодоксальными «желтошапочниками» существует секта «красношапочников», в которой официально позволено сочетаться браком. Так что в Тибете есть монастыри в которых монахи-мужчины и монахи-женщины живут вместе и вместе воспитывают совместных детей, – оптимистично заключил он.
- Да? А дети, которые получаются… кха… в результате, уже автоматически считаются монахами? – съязвил Шнайдер.
- А красношапочники – это почему такое название? – одновременно заинтересовался Флаке, пытаясь припомнить, у кого в группе самый большой набор красных шапочек.

Замелькали красные и желтые шапки монахов и Тилля ввели в класс, где ученики занимаются пением. Монах-провожатый, улыбаясь, пропустил вокалиста вперёд. Тилль, думая, какие же всё-таки тибетцы вежливые, прошел и… внезапно остановился, словно натолкнувшись на невидимую стену – учениками в классе были детишки от 7 до 10 лет.
Все знают, что вокалист Раммштайн очень застенчив. Но никто не верит.
Тилль покраснел, побледнел, заикнулся, поперхнулся и попятился было вон. Но был остановлен сопровождающим его монахом.
- Куда же Вы?
- Не хочу я здесь, – зашипел Линдеманн. – Пусти… Неужели нет другого класса?
- У нас нет. Пению ведь с детства нужно учить. А то толку не будет.
- Что? – Тилль был задет за живое. – Толку, говоришь, не будет? А ну-ка подвинься.
- Начнем же с высвобождения горловой энергии, – улыбнулся Главный Монах и взмахнул руками, как крыльями. – Оммм!
- Оммм… – красиво затянули дети.
- Jaaa! – грохнул басом вокалист, привычно скорчив рожу и страдальчески вскинув руки.
Потрясенные дети умолкли. А Тилль с удовольствием прислушался к отголоскам эха, испуганно метавшимся по классу, а потом обратил внимание на тишину. Привычных аплодисментов он не услышал и недовольно приоткрыл один глаз. Затем разгладил смятое лицо и украдкой зыркнул по сторонам. На него смотрело множество лиц с открытыми ртами.
- Энергию «джа» мы будем проходить на следующем занятии, – мягко упрекнул его монах.
Тилль покрылся краской смущения и попытался стать поменьше.
Вечером, когда Тилль уже научился контролировать свое главное достояние – голос – его еле выпроводили из очередной классной комнаты. По пути в свою келью вокалист неустанно бубнил выученные мантры и время от времени, шкодливо оглядываясь, с ревом выдыхал на очередной масляный светильник. Когда Линдеманн шмыгнул в свое временное пристанище, половина коридора уже погрузилась во тьму.
На постели лежало письмо. Линдеманн накинулся на него, словно сорока на горящую спичку, аж повизгивая от предвкушения – в Тибете Тилль испытывал острый голод. Обычный и информационный.
Тилль разочарованно ощупал тоненький конверт, явно не содержащий в себе никаких дополнительных бонусов, скрытых заначек и лимитированных упаковочек. В мозг прокралось страшное подозрение, что это лишь вершина айсберга, а основную его продуктовую часть увели бритоголовые монахи с масляными улыбочками. Тилль зафыркал, а потом зверски разодрал письмо, стремясь добраться до начинки.
"Дорогой Тилль! Пишу тебе из стриптиз-бара... Все мулаточки здесь такие доступные... А ты, наверное, стоически воздерживаешься? Ну Будда тебе в помощь... Кстати, Оливер подцепил какую-то восточную женщину…" – и так далее на три страницы разными почерками. В зависимости от градуса наклона можно было определить, кто это писал, в каком состоянии находился, и какие чувства обуревали писующего в данный момент. Слово «женщину» было небрежно зачеркнуто, а сверху корявым почерком Пауля было приписано: «заразу и кариес». Возле слова стояла звездочка-сноска другого цвета. Тилль хмыкнул, перевернул листок и на обратной стороне узрел возле такой же звездочки ехидное Флакино примечание: «Надеюсь, узнав об этом, тебе будет легче в своем монашеском воздержании!»

Воздержание было действительно тяжким. Аскетизм никогда не был любимым хобби вокалиста, и необходимость спасть на жестком и тонком матрасе без музыкального сопровождения и регулятора климата было совсем невесело. Тилль мученически бурчал под нос любимые мелодии, пока не забылся в тревожном сне. Он ворочался на своём ложе, как карп на блюде. Во сне его окружала жареная картошка, столь любимая вокалистом Раммштайн. Не теряя времени даром, Тилль, лежа на блюде начал подъедать эту самую картошку, не забывая при этом посматривать по сторонам. Вокруг него танцевало меню с золотым тиснением, выплёвывающее поочередно следующие Специальные Предложения. Салат из Оливера: похожий на Пизанскую башню, басист, увенчанный листком салата, балансировал на тарелке. Следом плыл Бульон из Круспе: в похожей на ванну посудине, возлежал лидер-гитарист, обмахиваясь гигантским розово-капустным лепестком. За ним следовало Фрикасе из Флаке. Тилль понятие не имел, что такое фрикасе, но Флаке, сидящий в позе лотоса на огромной тарелке выглядел именно как фрикасе. На десерт вывалились Блинчики с Кристофом (а нечего в розовых рубашечках расхаживать!). Карта вин встряхнулась и предложила коктейль из Пауля (готовится так – в миксер запихивается свежевыловленный Пауль, предварительно очищенный от ботинок, – потребляется с водкой). Тилль во сне рычал: «И всё это моё! Мне! Это моя доля!» и делал руками загребающие движения, пытаясь захапать себе львиную долю.
Прямо посреди пиршества Тилля разбудило завывание монастырских труб. Позднее Тилль вспоминал этот звук с ужасом и хватался за живот. Потому что именно в тот день состоялась первая тренировка – для начала – голодание. Он просто бродил везде, всё трогал, пробовал на зуб и печально голодал.
Монахи над ним наконец сжалились или, может быть, устрашились рулад голодного певческого желудка (в Тилле все было музыкальным, даже разнообразные физпроцессы). Сообщение о грядущей подкормке застало Тилля врасплох.
Монах развернул тряпку, извлек оттуда коробку, из нее достал шкатулку, та содержала в себе сверток, в нем была совсем крошечная коробочка, а уже в коробочке лежала маленькая мокрая тряпочка. С каждым разоблачением лицо Тилля все больше вытягивалось, пока не стало похоже на собственное отражение в кривом зеркале. Монах с благоговением развернул ее, демонстрируя Тиллю как бы съедобное содержимое.
- Что это? – логично поинтересовался вокалист.
- О, это наш знаменитый тибетский молочный грибок! – поднял палец монах. – Он дарует жизнь без болезней и долголетие.
Тилль с сомнением разглядывал то, что больше всего напоминало ему кучерявый плевок или мозги в миниатюре. К тому же, сочетание «молочный грибок» наводило Линдеманна на смутные ассоциации то ли с богинею любви и красоты, то ли с нехорошими заболеваниями…
- И что с ним делать? – продолжил допрос вокалист.
- Ну, его надо двенадцать часов вымачивать в молоке дри, – пустился в объяснения монах, – пока не появятся кефир и творог…
- Чего? Дри?– не понял Тилль. – Молоко яка, может?
- Як – это бык, дри – корова, – пояснил монах. Подумал и захихикал. – Ячье молоко – хе-хе.
Тилль подумал и захихикал тоже. Подумал ещё и записал себе в блокнотик.
- Дальше, дальше! – подгонял обрадовавшийся создатель бессмертного (о ирония!) Ляйхцайта.
- Потом грибок следует отделить от творога и кефира, промыть в проточной воде и снова замочить в молоке, а кефир выпить.
Монах окончил краткий диетологический экскурс и победно глянул на Тилля.
- Погоди, – Линдеманна было не так-то просто сбить с курса. – А что с творогом?
- Ну… его можно намазывать на лицо, – смело предположил монах.
Тилль поморщился – на лицо! – да он его лучше съест. Вместе с грибом. И украдкой облизнулся.
Уловив плотоядный интерес на лице Тилля, монах поспешил добавить:
- Грибок следует любить, заботится о нём, как о живом существе, иначе он пожелтеет и засохнет.
- Дааа… – Тилль с сомнением поглядел на плевок, то есть, грибок, не представляя, каким это образом он будет его любить.
- Да. А ещё нужно с ним разговаривать и петь ему. Ты же вроде как поёшь?
- Ммм… – откликнулся вокалист Раммштайн и живо вспомнил недавний урок:
«- Омммм!.. – старательно выводил Тилль.
Если он не выучится петь, то можно счесть, что приехал в Тибет зазря. Линдеманн терпеть не мог что-либо делать зазря.
Дзынь! – трезвонит колокольчик учителя.
- Оммм мммаааннниии…
А ещё, если он не будет стараться, придётся здесь задержаться и опять жрать эту кашку с бобами.
Дзынь!
- Омм ммааннии пааддммеее…
Дзынь!
- Омм маанниии паааддммее хуммм…
Дзынь!»
Тем временем, монах тихонько удалился, решив что остекленевшие глаза немецкого гостя можно считать знаком удачного впадения в просветленное состояние.
Грибок оставили плавать в маленьком ведёрке, наполненном молоком дри.
Тилль с опаской потыкал грибок пальцем. Как же все-таки на мозги похоже! Вытащил из ведёрка, задумчиво облизал – а на вкус очень даже приятный! Кажется, с ним надо ещё и разговаривать.
- Ну, привет, – сообщил он грибку.
Полезный мозг в миниатюре скромно промолчал.
Тилль быстро запихнул гриб в пасть и замер, хитро поводя глазами. Потом ему стало стыдно и он выплюнул гриб обратно. Что там ещё с ним надо делать? Ах, да! Кажется ему надо спеть...
Белое тело грибка обреченно молчало.
- Ну что же спеть тебе... Может, Вайсес Фляйш?..

- А вот белое мясо! – торжественно объявил Флаке, внося на посеребренном подносе накрытое блюдом нечто. - Нне напоминай… – грустно всхлипнул Шнайдер.
Не зацикленный на воспоминаниях прошлых триумфов Пауль, подскочил к сковороде, скрывающейся под блюдом на импозантном подносе. - Рихард, я тебе крылышко оставлю.
- Пауль, это рыба, – с неприязнью просветил его Лоренц.
- Хорошо, – легко согласился ритм-гитарист, – оставлю плавник.
- Что? Плав... – встрепенулся обделенный коллега. – «Ляйхцайт» уже был.
- А может быть это «Кюсс михь»? – пожал плечами Олли. – Это тоже что-то рыбное.
- Скорее оно больше напоминает «ле паттэ де гриньёль», – сказал Флаке.
- С чего ты взял? – насторожился Шнайдер. – И вообще, что значит это «лепатэ»?
- Лепота, – пояснил Пауль, чей отец был не абы кто, а профессор славянских языков, – это означает нечто прекрасное.
- Не знаю, не знаю, – задумчиво проговорил доктор Лоренц. – Вот тут в тилльском блокноте отмечено...
- Эй, – влез Круспе, – да тут и перевод есть. Тут написано...
- Лягушачьи лапки!..
- Точно кюсс мих, – определился Оливер.
- Прямо в лапку? – с интересом уточнил Шнайдер.
- А что, – призадумался Пауль, – это и куртуазно, и по-французски. А на лягушках можно тренироваться.

Тренировка в монастыре продолжалась. На повестке дня, следующим пунктом шло Смирение.
- …уборка – например. Пусть моет пол, – решил приглядывающий за Тиллем настоятель.
Мурлыкая себе под нос, Тилль тёр мокрой тряпкой деревянные половицы. Честно говоря, ходить тут было небезопасно – масляные лампы, которыми освещали монастырь, периодически текли, разбивались и заливали маслом всё вокруг. А ещё они чадили, так что всё было покрыто копотью, и совершенно специфически воняли. В общем, убраться здесь было не лишнее – так считал Тилль. Но… он не думал заниматься уборкой лично. Хотя… мытьё полов – такое незатейливое, умиротворяющее занятие… Тилль задумчиво отложил тряпку и вытащил из кармана зажигалку. Три вещи можно наблюдать вечно: кипение воды (в чем Тилль сильно сомневался), чужую работу (а с этим был совершенно согласен) и пламя костра… Впрочем, Тилль считал, что созерцание (а лучше – поглощение) всяких блюд занимает ничуть не менее важное место. За неимением блюд, он стал умиротворяться созерцанием огня, чередуя таким образом две противоположные стихии и мурлыча себе под нос что-то вроде: «Огонь и вода воюют всегда, не могут влюбиться они никогда».
... Монастырь, конечно, тогда не сгорел, но Линдеманна общественными работами более не утруждали. Тем более, что в нем внезапно проснулся дух туриста, до того пришибленный благоговением перед древней цивилизацией, и Линдеманн вострубил о необходимых условиях для дорогого гостя. Остатки рассудка убедили его не требовать срочного женского эскорта, но на этом остатки и закончились.
«Так, а где бритва, черт возьми?» – возмущалось линдеманновское Эго, побуждающее мужчину бриться каждое утро.
В монастыре всегда есть цирюльня. Посему гладковыбритый Тилль долго уворачивался от бегающего за ним по всему помещению цирюльника-монаха, намеривающегося побрить линдеманновскую голову. Ну привычка у него такая – всю жизнь-то в монастыре работать цирюльником!.. А бритва напоминала острый серп с герба СССР, которым впору отрубать голову неверным.
«И сменное белье?» – пыхтело Самолюбие.
Но белья было взять не откуда. Запахи же в холодном и сухом климате Тибета не распространялись, так как холод на всем скаку тормозил развитие бактерий, которые являются причиной запаха. Об этом Тиллю тоже поведали со всей готовностью, и в голове вокалиста смутно забрезжили какие-то гигиенические размышления по поводу новой обложки для какого-нибудь из альбомов.
«Ком-форт!» – изгалялось Остаточное Чувство Собственной Значимости и колотило ложкой по метафорическому подносу.
«Какого тебе ещё комфорту? Где ты видишь дискомфорт?» – лениво возражало пробудившееся под воздействием праведной жизни в монастыре Самосознание Себя как Пупа Мира (кстати, по статистике, самыми грязными местами человеческого тела являются рот и пупок).
- Я требую провести меня к директору! – выдал издергавшийся между шизофреническими Чувствами вокалист.
- Это к самому главному? – бесстрашно уточнил изловленный нервным Тиллем монах в одном из коридоров храма.
- Да! – хором рявкнули все Чувства.
И монах засеменил по гладкому полу, удерживаемый скалящимся чужеземцем за локоть. Чтоб не сбежал.
- Это Великий Учитель, – благоговейно представили Тиллю по пришествии толстенького смешливого старичка. – У Великих Учителей нет никаких желаний. Именно этим они и велики. И поэтому же – учителя.
- Ух ты! – восхитился Тилль, желаний которого хватило бы чтобы круглогодично обеспечивать таковыми небольшую страну третьего мира.
- Когда я был молод, – рассказывал Тиллю через переводчика Старый монах, – я приехал в Индию, учиться у Великого Учителя. В Индии существует обычай: подносить Учителю в определённый день дары – цветы, фрукты, несколько рупий и, в знак почтения, касаться его стоп. И вот я первый раз поднёс дары, коснулся стоп и вдруг Великий Учитель как взбрыкнёт, как необъезженный як и как заржет, как взбесившийся жеребец. Я очень испугался тогда. Не знал, что Учитель боится щекотки.
Надо сказать, что про щекотку Тилль совершенно прослушал – ему уже виделось, как он, заново обритый налысо, торжественно восседает на гуровском возвышении и с благосклонной улыбкой принимает от почтительно согнувшихся в поясном поклоне одногруппников определенные дары. Воображение Тилля живенько заменило цветы на выпивку, фрукты на шашлык, а рупии на полнокровные евро. От нарисовавшейся картины Тилль зажмурился в немом восторге (монах заметил это и обрадовался, решив, что великовозрастный ученик постиг блаженство высших сфер). Потом Тиллю примерещилось, что эти самые одногруппники в не менее почтительном танце кружатся вокруг него, заунывно выводя хвалебные гимны. А потом еще и полируют пятки. Тилль взбрыкнул как необъезженный як и заржал, как взбесившийся жеребец. Старый монах, обрадовавшись проявлению вокалистского мнимого юмора, засмеялся тоже, колыхаясь как маленький жирненький студень.
Отсмеявшегося Тилля по его же просьбе привели на экскурсию в пещеру, где было маленькое изваяние Тары и естественное углубление в скале – в виде чаши, которая со скоростью одна капля в полтора часа, заполнялась водой.
- Вот она – концентрированная мудрость веков, – восхищенно перевел молодой монах кряхтение и вздохи которые издавал монах старый.
Линдеманн заворожено следил за неспешно собирающейся упасть каплей. В голове его самопроизвольно возник образ самогонного аппарата его батюшки, за которым Тиллю, в бытность свою подростком, приходилось следить. Неожиданно Линд подался вперёд, наклонился и выпил концентрат с шумным хлюпаньем. Оба монаха вытаращились на него раскрыв рты, как на маньяка, вандала и дикаря в одном лице. Неожиданно старый монах разразился громким смехом. Он никак не мог остановиться и тёр глаза с выступившими слезами.
Тилль возмутился:
- Это же вода! – рявкнул он.
- Конечно! – младший монах всё так же таращился на вокалиста Раммштайн. – Чувствуешь проникновение мудростью?
- Нет… – Линдеманн прислушался к своим внутренним ощущениям. – Я чувствую себя полным идиотом.
- О! От этого состояния недалеко до нирваны, – благоговейно перевёл молодой монах.
Когда Тилль ушел, молодой монах задержался чтобы спросить у старого:
- Этот европеец такой глупый, почему же с ним надо столько возиться – водить везде, всё показывать, обучать?
- У этого человека умное сердце, – ответил ему старик. – А то что он глупый… Ну так дети тоже глупые. Тогда зачем же их водить, всё показывать и обучать?
Тем временем, обсуждаемый субъект оказался в монастырском дворе, где его тут же окружила толпа мартышкообразных, лысеньких ребятишек. В их гомоне Линдеманну несколько раз послышалось «папа» и он нервно вздрагивал, оглядываясь. Он, разумеется, нисколько не сомневался в своей производительности (музыкальной, текстонаписательной и ряде других), но чтобы результат обнаружился аж в Тибете? В монастыре? Однако потом ему пришло на ум давешнее объяснение насчет многомужества, и вокалист успокоился. По-видимому, детям было абсолютно все равно. Как говорится – кого догнал, тот и папа.
Галдящие потомки многих папов… папей (Тилль запнулся на приклеившемся слове) в общем, отцов, плотным кольцом окружили туриста, который вроде бы собирался посвятить себя благому делу, и тут же решили проверить его на вшив… годность. Еще в музыкальном классе многие заметили выдающуюся комплекцию вокалиста.
После нескольких весьма красноречивых жестов Тилль наконец понял, что от него требуется – на стене монастыря, застряв шелковыми крыльями, трепыхался воздушный змей.
Пока Тилль и его новые приятели запускали змея, настоятель выдумал для многострадального Линдеманна новое задание здоровьеукрепляющего свойства. Остановился настоятель на упражнениях для дыхания. Столь ценное для певческого таланта искусство подразумевало что-то вроде «танца живота». Для Тилля это было весьма тяжело, вокалист шипел и возмущался, прямо заявив, что его не пускает пресс. Монах-инструктор бодренько шевелил жирком, демонстрируя упражнение «поднос» – плечи на ширине ног, двигается только таз, как будто вместо пуза внутренний поднос, по которому перекатывается горошина. Обилие посудной терминологии сбивало Тилля с мысли и он все время путал последовательность перекатывания горошины вверх-вниз, вправо-влево, а ведь для мужчин и женщин порядок горошинокатания был разным…
- Нет, подобные танцы не для мужчин, – пыхтел недовольный Линдеманн, перекатывая гипотетическую горошину по воображаемой плоскости. – И этим меня заставляют заниматься вместо пения!

- Вместо пения отрепетируем фонограмму. А для Тилля мы двойника найдём. Это ведь так популярно, так модно, так по-раммштайновски, – начал Рихард.
Оливер достал из кармана крючок и воздел к небу. Рихард надулся от злости, но промолчал. По углам тактично не стали хихикать одногруппники, с прилежным видом мотавшие на пальцах клубки разноцветных ниток. Рихард был уверен, что делают они это не из внезапной любви к макромэ, но исключительно из вредности. Лидер-гитарист всегда отличался редкостной проницательностью.
- Я думаю, что надо… – начал Флаке, но что именно он думал, так никто и не узнал.
Благополучно отремонтированная дверь содрогнулась от удара и, издав тягучий стон, валилась внутрь, чуть ли не припечатав Оливера, скромно тусовавшегося рядом.
- Цершторрреенннн! – прокатилось по репетиционной страшным басом и закончилось национально-горловой, раскатистой тибетской нотой.
С разнообразными воплями ужаса одногруппники полезли в различные укрытия. Почему-то каждому из них показалось, что Тилль явился не просто так, а имея мысль покарать всех оптом. В конце концов, обещанные Шнайдером три года явно не закончились, а значит…
– Я вернулся! – любезно уведомил всех окружающих Линдеманн, ввалившись в сразу ставшую тесной студию.
- А зачем? – не справившись с нервами, пискнул кто-то из откуда-то.
Тилль зловеще огляделся. Ему не понравилась такая постановка вопроса, и почуявшие это друзья зашуршали, глубже запихиваясь в свои безопасные уголки, надеясь, что выковырять их оттуда будет невозможно.
«Разве что черенком от ложки» – не удержался от гастрономической метафоры Тилль.
- Вылазьте! – обратился он к товарищам уже вслух. – Я после Тибета офигительно добр и всепрощающ!
Сначала недоверчиво, а потом все смелее, друзья полезли наружу из своих укрытий. Рихард в своем личном пространстве ухитрился застрять, и для извлечения его пришлось применить грубую физическую силу в лице сразу трех товарищей. Не принимавший участия в извлечении Оливер стоял рядом и подавал реплики на болезненную тему «а кто-то слишком много ест».
- Я не ем! – Рявкнул Круспе. – Вообще! Это все ваше дурацкое макромеееее!
С протяжным воплем «меее!» Рихард наконец то вылетел на свободу, весь в ворохе разноцветных ниток.
- А что Рихард делает с этими нитками? – удивился Тилль.
- Перевоспитывается, – жестко уведомил новоприбывшего Пауль.
Новоприбывший ничего не понял, но решил не теребить эту тему, потому как, по его мнению, существовала другая, более интересная – он сам.
Тилль набрал побольше воздуха в грудь и живот, чтобы разразиться восхваляющим себя духовным гимном, но его беспардонно перебили. Воспитывавшиеся в антидуховных условиях восточногерманских реалий товарищи совершенно не ценили свободу слова.
- Тилль! Как ты в монастыре ухитрился набрать вес?! – завопил Флаке, чей наметанный глаз был источником комплексов в группе. Клавишник ухитрялся замечать мельчайшие изменения в телосложении одногруппников, о чем громко и нелицеприятно оповещал всех.
- Это не вес, – еще сильнее выпятил грудь (и ниже) колесом Линдеманн. – Это хранилище Энергии Ки!
- Ки-хи-хи? – зафыркал Шнайдер – Хранилище ходячее!
- Скажи пожалуйста, – вежливо, но слегка истерично обратился к Тиллю Рихард, обративший внимание на более чем скромный багаж вокалиста, – зачем ты держишь свою новую рыбку в молоке?!
- Какую рыбку? – изумился вокалист. – Это полноценный разумный организм! – возразил Линдеманн, опровергнув собственные утверждения, что рыбки в ЕГО аквариуме всё понимают, только разговаривать ещё не научились. Между тем рыбки строчили жалобу на трех ракушках – просили разобраться с недоутопившимся Круспе, который изгадил им своими гелями для волос всю искусственную среду обитания.
И Тилль подробно продемонстрировал им своего нового друга – тибетский молочный грибок, выловив его из молока пальцами (к ужасу Рихарда). Да еще и рассказал про него все, что знал.
- Сейчас у меня желудок вылезет и даст мне по голове, – мрачно сообщил Пауль, с отвращением оглядывая замену соусу, привезенную Тиллем из этой своей квалификационной поездки.
- А у меня глаз наизнанку вывернется! – поторопился соригинальничать Флак и прикрыл очки руками, мол, не вижу ничего…
- А у меня фундамент болит, – после мучительных раздумий выдал Шайдер и так же мучительно покраснел.
Тилль поглядел на него с одной стороны одобрительно, с другой – подозрительно. Решив не оглядывать ударника с третьей и четвертой стороны, он важно согласился:
- Еще бы… Ноги, закатанные в фундамент – это всегда неприятно.
- П-почему ноги? За что? – Шнайдер приготовился все отрицать. В том числе ругательства при поиске вокалиста в репетиционной.
- А вот почему!
И Линдеманн жестом фокусника вытащил из-за пазухи пачку странных листов бумаги, украшенных подозрительными разводами (бумагу он жертвовал на то, чтобы накрывать плошку с грибком).
- Ну-ка, посмотрим!
Первым опомнился Рихард и выхватил листочки из рук вокалиста, заранее настроившись на смертельную битву. Которая не замедлила последовать, когда остальная часть группы захотела – как они это сами называли – участвовать. В ходе предбитвенной разминки гитарист, претендующий на лидерство, был немного прибит, придавлен и местами надгрызен, поэтому с частью листков счел благом расстаться. Расхватавшие бесценные листочки согруппники принялись мусолить их со всех сторон.
Тилль сидел как на иголках. Во-первых, его грызло желание аплодисментов и всеобщего преклонения, а во-вторых – привитая бережливость к бумаге не давала спокойно смотреть на то, как товарищи небрежно вертят листочки и даже – какой кошмар! – мнут их грязными пальцами. Пауль так вообще попытался свой листочек зажевать с уголка, наверняка повинуясь неосознанному желанию получить в грызло – как, скрипнув зубами и дёрнув глазом, определил Линдеманн.
Наконец Рихард поднял глаза от текста к вокалисту, с трепетом ожидающего вердикт, и заявил с кислым видом:
- Ну, и после какого по счету "Бензина" нужно смеяться?
- Смеяться?! – поперхнулся поэт. – Это же!.. Ах вы!.. Да я вам!..
- А вот тут, – нагло прервал его пыхтение Пауль, – явно должна быть женская партия. Но Бобо с нами больше не споёт после того случая с крысой, – пять пар глаз с упрёком уставились на Линдеманна.
- Флаке сказал, что ему был нужен пронзительный семпл, – начал защищаться Тилль. – А тут я сам смогу спеть!
- Тилль, ну пойми же ты, наконец! Ты не можешь петь женскую партию!
- Почему это, не могу? – завозмущался вокалист.
- Надо же то-о-оненьким голосом петь, – протянул Шнайдер.
Группа нехорошо покосилась на ударника. Тилль – как на конкурента, остальные – как на будущую мать-героиню. Шнайдер икнул, почувствовав себя так, как будто его облачили в тесную юбку и напялили туфли на каблуках.
- Мне кажется, кто-то решил основать сольную карьеру отдельно от группы? – вкрадчиво поинтересовался Тилль.
- Да как можно, – буркнул ударник, – куда уж нам… давай, повергни в шок нас, простых смертных…
Тилль одобрительно кивнул и долго настраивался, прежде чем поразить товарищей своими вокальными данными и приобретениями.
- Москоу! – бодро завел он с невозможной писклявостью. – Раз, два…
- Кто мучает котенка? – еле успел шепнуть Круспе.
На слове «триии!» Линдеманн высадил с помощью одной удачно взятой ноты стёкла в репетиционной. Град стеклянных осколков засыпал прилегающую территорию и любопытствующих. Тех, кто находился в студии, моментально разнесло по разным укрытиям.
Когда стихло последнее эхо, потрясённые товарищи вылезли из-под столов, стульев, шкафов и прочих полюбившихся за последний час мест…
Звенящая тишина и осторожное:
- Тилль… – со стороны группы.
Небрежно ленивое:
- Ммм?.. – со стороны отвратительно-довольного вокалиста.
Судорожно набранный в легкие воздух и синхронное из пяти глоток:
- НИКОГДА БОЛЬШЕ ТАК НЕ ДЕЛАЙ!

  Количество комментариев: 22

[ добавить комментарий ]    [ распечатать ]    [ в начало ]