 |
Messer
Измятые листки в клетку. Размашистый, щедрый, крупный мужской почерк. Глубокое, сильное нажатие. По мнению графологов, такая манера письма характеризует людей эмоциональных, страстных и вспыльчивых.
Я часто пишу. Слова бегут друг за дружкой, не задаваясь вопросами: а на своём ли мы месте? А не перечеркнёт ли нас кто?
Я не зачеркиваю их, они – это я, и зачеркнуть их значит покончить с собой. И с ней.
В один прекрасный день я узнал о своих способностях. Она сделала всё, чтобы превратить эти способности в талант. Она хотела видеть меня, говорить со мной, отомстить мне и наградить меня. Она нашла себе путь ко мне и повод ступать по найденному пути.
Каждый день, в одно и тоже время, без опозданий, так же как внимательный доктор является перед больным пациентом, она является передо мной. Один ли я в ночи или с кем-то – ей неважно. Она приходит, едва только я засыпаю. Она даёт много, но забирает ещё больше. И даже корчась в муках и безумии, я с ужасом представляю себе, что однажды она может навсегда меня покинуть. Я иссохну от жажды боли, фантазии и смирения. Боль, избавление от которой ещё гораздо более сильная боль… Но она придёт. Я верю и знаю, что она не может не прийти, что она и я – одно.
Не раз я уставал и срывался. Не раз болезненный флёр, окровавленная пелена, служившая ей одеждой, падала мне под ноги с худенького детского тела. Я топтал её в ярости, вытирал ноги о тонкое, драгоценное священное полотно, теряя рассудок, падал на колени, хватал истоптанную и изорванную ткань, касался её губами, целовал, рыдал над ней и вытирал ею свои слёзы. Она не злилась. Она упивалась этим, и столько восторга было в её упоении! Она получала то, за чем пришла. И я сдавался…
Мужчина и девочка. Мужчина и девочка, с ножом в руках. Нет ничего крепче их союза. В горе и в радости, в болезни и во здравии, в богатстве и в бедности… Мы едины. Она вынимает нож и вонзает его в меня. В сочащееся кровью и прожженное искрами нервов мясо. Я кормлю её, а она кормит меня.
Её нож режет не только мою плоть. Её нож режет моё представление о жизни. Она делит его на моё и своё. Меняет всё, что когда-либо было мне дорого на разочарования и потрясения. Она отнимает у меня розовые очки, надевая мне тёмные. Она учит меня со строгостью средневекового учителя-духовника упругой свистящей розгой в руках, только вместо розги – он. Нож… Она смеется, когда я плачу и учит меня смеяться, когда плачут другие. Она плачет, когда я смеюсь и учит меня плакать, когда смеются другие. Она учит правде, учит, что правды не нужно стыдится. Учит, что правда – боль. Да, боль… Но через боль родовых схваток мы пришли в этот мир и через боль стареющего организма уйдём из него. И жить мы должны в боли, с болью, воевать в боли, с болью и любить в боли и с болью…
Становится холодно, слёзы холодны, я тону в своих мыслях и слезах, мне хочется умереть от отчаяния… После этого рождаются стихи. Холодное лезвие прозрило меня, я вижу всё и всё называю своими именами. Эвфимизмы и сглаженные фразы придумали трусливые циники. Она против всего этого, чистое, больное и мёртвое дитя, святая и демоническая, и я не могу пойти ей наперекор.
Дуализм добра и зла, равноправие этих начал и их единство не оставляет больше сомнений. Диглоссия души и тела – язык разума и язык физиологии. Деморализация и копание в отбросах реальности, показывая их такими, какие они есть. Множество неписаных отрицаемых правил. Я им следую. Я рождаю мысли, вложенные в меня этой девочкой, и делюсь ими, но я не понят… Никем не понят! Никто не оценит красоту правды, которую вижу я, и никто не будет восхищаться этой красотой вместе со мной. Мне жутко и стыдно оттого, что я не понят, что я не такой как все, что я обличитель, чудовище…
Нож истязает.
Поэтому я боюсь ножей.
Я беру человеческое горе, радость, пороки, грязь этого мира и заявляю о нём, не пряча в сторону чистую половинку от грязной. Она дала мне понять, что я умею, что мне дано, и я воспользовался этим. Пользуюсь до сих пор, алчно и бесцеремонно, стараясь не думать, чтобы окончательно не сойти с ума. От этой правды зреют плоды. Ко мне приходит другое дитя, незнакомое, незримое, другое, но снова с острым ножом в руках. В ответ на мой жалобный хриплый шепот, губы ребёнка медленно шевелятся: я – твоя слава. И режет меня, беспощадно режет… живые дети – капризны и злы. Мёртвые дети – мудры и беспощадны…
Нож истязает.
Поэтому я боюсь ножей.
Но то дитя в миллиарды раз беспощаднее дитя-славы. Я покорно жду его. Жду этот комочек ненавистной радости и безудержной ненависти, как следующей секунды, наступающего нового дня, очередного вздоха…
- Еврейка, - тихо сказала молодая женщина и опустила глаза, как будто застыдившись.
- Еврейка, - так же тихо повторил ребёнок – шестилетний мальчик, которого она держала за руку, и тоже уставился в землю.
- Грязная еврейка! – прокудахтали презрительно и зло искривлённые старушечьи губы.
- Грязная еврейка! - наверное, чересчур громко повторил тот же ребёнок, стараясь придать своему голосу похожее выражение, а губам такую же злую кривизну. Идущая рядом со своей бабушкой одного с ним возраста девочка вздрогнула, приостановилась и испытующе взглянула на него.
- Тилль, так нельзя говорить, - спокойно сказала сыну молодая женщина, когда они отошли в сторону, и она почувствовала, что их никто не слышит.
- Почему? Ты слышала, что сказала фрау… - мальчик запнулся, так как не знал имени старухи. Мать присела перед ним на корточки.
- Тилль… послушай… - женщина с трудом подбирала слова, которыми ей удалось бы всё объяснить малышу, но слов найти не получалось, - Тилль… просто так нельзя говорить.
- А почему?
- Когда ты вырастешь, ты поймёшь, - вдруг нашлась она, выдав мальчику дежурную родительскую отговорку на все случаи жизни, будь то преждевременный интерес к вопросам сексуального воспитания, вопросы, на которые родители просто-напросто не знают ответа или когда ответ им известен, но ребёнок его не поймёт. То есть, когда они убеждены, что он его не поймёт…
- Бабушка, а что такое еврейка? – в это же время спрашивала та самая девочка значение неизвестного, но столько раз услышанного слова у своей спутницы. Пожилая женщина как будто проглотила тяжелый вздох и не произнесла ни слова.
- Бабушка!… - девочка слегка дёрнула её за рукав. Но бабушка не обратила внимания.
- Тебя зовут еврейка? – два любопытных голубых глаза глядели на неё.
Она удивлённо заглянула в них.
- Нет… меня зовут Этель…
- А почему все называют тебя еврейкой?
- Не знаю, - ответила она, а потом спросила: - А что такое еврейка?
- Не знаю. Я думал, это тебя так зовут… грязная еврейка…
Тилль ойкнул, припомнив слова матери. Этель ощутила какой-то непонятный стыд и отвернулась.
- А почему ты играешь одна?
- Не знаю… - чуть слышно отозвалась девочка, выводя указательным пальчиком линию на пыльной земле.
- С тобой никто не дружит?
- Не знаю… - её голос стал ещё тише.
- Хочешь поиграем?
- Не знаю… - совсем тихо отозвалась девочка, и казалось, что она вот-вот заплачет отчего-то неизвестного и нехорошего.
- Я хочу в школу, а ты?
- И я!
- Тогда мы больше не будем играть…
- Почему?
- Мы будем уже большие!
- Как это? Как взрослые?
- Ну да…
- Смотри, какая огромная гусеница!
- Это не гусеница, это майский жук.
- Ты что? Какой же это жук? У жуков усики и крылья.
- Нет, мне папа рассказывал, что они осенью как гусеницы ползают и едят листья, а весной становятся жуками.
- И ты поверил?
- Мой папа много знает! Вот как интересно, они едят листья! Они невкусные и горькие, а они их всё равно едят!
- Да, правда!
Она звонко засмеялась и бросила листок в траву.
- Как тебя зовут? – спрашивает Тилля девочка с длинными тёмными волнистыми волосами.
- Тилль.
- А меня Хильда. Хочешь играть с нами?
- Хочу.
- Отойди от него! Ты что, не знаешь разве?! – хватает её за руку другая, пухленькая и светленькая, отводит в сторону и шепчет что-то на ухо. Длится та неприятная минута, которую, так или иначе, переживают почти всё без исключения дети. Темноволосая девочка внимательно слушает захлёбывающийся шёпот подружки и морщится. Она перестаёт рассказывать, обе смеются и убегают.
- Я уже пришла! – Этель выпорхнула из калитки, кинулась к Тиллю и замерла. Дети остро чувствуют перемены настроения окружающих. Тилль впервые ощутил ненависть к своей маленькой подружке и впервые почувствовал, что она ему вредит и мешает…
- Уходи! – вдруг сказал мальчик. - Я не хочу с тобой больше дружить.
- Смотри, не подходи к ней близко! Моя бабушка говорит, что она днём сидит дома, а ночью ходит по улице, и что они с этой старухой ведьмы, и что они нас всех ненавидят!
- Да! Они ходят и заглядывают в окна!
- Ой… страшно!
- А ещё у неё тело расцарапано всё и не заживает…
- Это потому что она умеет колдовать!
- И её бабка, я сама видела, ходит и собирает какую-то траву!
- Да, это для заклинаний, она её в котле варит с лягушками и крысами!
- Ой, мамочка! – уже вконец испугавшись, пропищала доверчивая малютка-фантазёрка. Злая и безжалостная, глупая маленькая фантазёрка…
Однако Этель действительно почти перестала выходить из дома, и даже не потому, что потеряла единственного друга. Её слабое и больное тело действительно покрывали гноящиеся незаживающие царапины, её с недавних пор сильно поседевшая бабушка с заплаканными глазами действительно собирала траву возле леса. Но дело, к несчастью, было не в колдовстве.
- Ты меня простишь? – бормотал слезливый детский шёпот в подушку в темной комнате, - Мне тебя жалко. Правда, Этель, жалко! Я видел как твоя бабушка плакала, когда ты лежала в гробу и её мне тоже было жалко… Как так можно: ты была и вдруг тебя больше нет? Почему так бывает? Разве так бывает? Ты, наверно, ведь живёшь где-то? И твоя бабушка теперь тоже там живёт с тобой? И я, когда умру, тоже буду жить там с вами, да?
Но ему никто не отвечал, только мелкие крупинки снега бились в оконное стекло.
Она снова пришла. Передо мной дитя. Маленькая девочка с ангельской наружностью, холодным и мудрым взглядом, большими серыми глазами. В её руках нож. Нож, нож, нож… Серо-серебристые блики его лезвия отражаются в детских зрачках. Я отступаю назад. Она бежит ко мне, подняв над головой тощие маленькие бледные ручки, зажав его в пальцах. Нож пахнет металлом, холодом, кровью и детскими слезами. Она кидается на меня с недетской свирепостью. Я уворачиваюсь, но она ранит меня. Боль приводит меня в ярость, и я со всей силы отталкиваю её от себя зверским ударом. Она падает на пол. Нож со звоном отлетает в сторону. Я хватаю его, бросаюсь к ней, чтобы убить. Мой болезненный рёв перемешивается с обиженным, душераздирающим детским криком. Острое лезвие врезается в беснующееся детское тело, но крови нет. Её кровь давно уже вытекла и, может быть, поэтому ей так жадно хочется моей. Я жду, когда она умрёт, но она не умирает. В отчаянии я осознаю, что эта маленькая девочка давно уже умерла, безответно потеряв детство, лишившись радости существования и, может быть, поэтому теперь не даёт мне спокойно жить. Она не дышит, но шевелится, у неё нет пульса, но она может чувствовать. Она видит, слышит и знает. Она очень много знает! Мёртвый разум совершеннее живого, потому что познание вкуса смерти приближает к божественному и дьявольскому, к тому, для чего навсегда закрыт разум живого. Безответное на мои попытки расправы, бледное детское тело терпеливо и покорно дожидается пока я выбьюсь из сил. И я выбиваюсь… Она ликует. Она поднимается на ноги и выжидающе смотрит на меня. Я закрываю глаза и опускаюсь на пол. Я прячусь от неё, но не могу спрятаться. Веки поднимаются, блестящие зрачки улавливают её присутствие. Она подходит к столу и с детским любопытством разглядывает всё, что там лежит.
- Ты испачкал кровью бумажки… - говорит она с детским восторгом и перебирает их пальцами, - Знаешь, чья это кровь?
- Раз я испачкал, значит моя… - со злой усмешкой выдавливаю я. Она как будто обиженно глядит на меня и кусает свои бледные бескровные губки.
- Нет… испачкал ты, но кровь не твоя…
- Это… твоя кровь? – отрывисто исподлобья спрашиваю я. Она отрицательно качает головой, немного молчит, а потом тихо бормочет:
- Не убирай их в ящик… пусть кровь немного высохнет… ночной воздух полезен для крови.
Я ничего не отвечаю. Она тоже замолкает. И какая-то своеобразная красота, таинственность, какое-то роковое очарование царит в эту минуту нашего общего с ней молчания. Я, уставший и израненный, вымотанный и счастливый, сижу на полу и наблюдаю за ней; она, беззащитная, бледная и почти прозрачная, в комнатном полумраке, со свежими, глубокими, но сухими ранами, раскладывает сушиться бумажки на столе и наблюдает за мной…
- Смотри! – наконец произносит она и подзывает меня к себе. Она хочет показать мне что-то.
Я знаю, что она хочет показать мне. Она делает так каждый раз, когда приходит. Её занимает рисунок, которым растеклись кровавые брызги по бумажной поверхности, как неравномерно впитались они в неё и не до конца высохли, так, что когда на них упадёт дневной свет, эти брызги будут казаться уже не просто пятнами, а мозаикой, окаймлённой светло-алым узором.
- Красиво?! – она одновременно и спрашивает, и утвердительно заявляет.
- Красиво… - неуверенно отзываюсь я. - Это оттого, что кровяные тельца разделяются.
- Как это: разделяются? – безынтересно говорит она, не глядя на меня и проводя пальчиками по высохшему кровавому рисунку.
- Эритроциты, лейкоциты, плазма… знаешь, из чего состоит кровь?
- Знаю. Кровь состоит из…
Она замолкает и нахмуривается. Я, с каким-то странным любопытством жду её по-детски занимательного рассказа о том, из чего по её мнению состоит кровь. Однако она молчит. И я молчу. Вдруг она вздрагивает, будто ей что-то послышалось. Она бросает беглый взгляд на дверь, а потом поворачивается ко мне.
- Мне пора! Помнишь мою бабушку? – она не даёт мне ответить и продолжает. - Я ушла, не спросив разрешения… она меня ищет. Она меня зовёт, слышишь?
Она притихла и знаком дала мне понять, чтобы я прислушался. Я не услышал ничего, кроме биения своего сердца и звука своего дыхания. Она же засуетилась.
- Она зовёт меня и плачет! Плачет… - в её детском голосе прозвучали нотки досады и сожаления. - Я должна идти. Я приду завтра… или не завтра. Приду, когда смогу придти… Но я обязательно приду!
Она придет. Завтра. Именно завтра, так же как пришла сегодня. Но я ощутил грусть и разочарование. Я ощущал это каждый раз, когда она уходила к себе. Туда, где я никогда не был, в то жилище, местонахождения которого я не знал. И, как каждый раз, не смея остановить её, не перебивая, я дождался, пока она договорит свои слова до конца, и спросил:
- Этель, а почему? Почему ты приходишь ко мне, Этель?
Но её уже не было. И мой привычный вопрос снова остался без ответа…
Её уже не было, но остались стихи…
Das tote Meer in meinem Fleisch
hat geboren einen Hafen
jeden Tag zur gleichen Zeit
legt sie an um mich zu strafen
mit einer sterbenden Galeere
die Lerche mit der weissen Haube
ich wurde toten dass sie bei mir ware
doch hat sie Schnabel gleich dem Greif
und Fange scharf wie eine Schere
Sie wirft Anker und wird singen
entzwei mein Schiffchen aus Papier
schneidet es mit edlen Klingen
schreit sich zu kalteren Gewassern
es sinkt und niemand singt mit mir
und darum hab ich Angst vor Messern
Das Schiffchen blutet aus dem Mast
in die Brust der Grossmama
und wenn ihr nachts die Sonne scheint
ist jemand da der mit ihr weint
wir treiben kalt auf Augenschauern
hungerfroh in schweren Fassern
sie schneidet tief um mich zu essen
und darum hab ich Angst vor Messern
Und wenn mir nachts die Sonne scheint
ist niemand da
der mit mir weint
И другие стихи… она оставила мне много стихов.
Количество комментариев: 10 [ добавить комментарий ] [ распечатать ] [ в начало ]
|
|
